Чеслав Милош - Придорожная собачонка

Ее муж ходил в церковь, повинуясь навыкам своего католического воспитания, и если в иное воскресенье пропускал мессу, чувствовал себя мальчишкой, не выучившим урока. Однако его мотивы были достаточно неоднозначны. Можно сказать, он не меньше, чем сочувствием, руководствовался чувством юмора. Ему казалось, люди (и сам он) слишком несчастливы, чтобы требовать от них что-либо во имя чистого разума. За обезьянничаньем и неистребимым ребячеством каждого крылось ожидание внезапного откровения абсолютной истины, но это никак не удавалось выразить — оставалось только следовать обряду, вторя его словам и жестам. Воскресное утро означало для него погружение в мысли о собственном убожестве и убожестве тех, вместе с кем он участвовал в создании спектакля — комичного, святого и печального.

В Ватиканском музее современного искусства большинство картин не посвящено религиозной тематике, не заметно также, чтобы отбирали произведения христиан. Я с радостью увидел несколько полотен Бен Шана, американского живописца родом из Каунаса, с которым дружил во время своего первого пребывания в Америке. Ватиканские эксперты продемонстрировали, что понимают, сколь прочны, хотя и неявны, связи искусства и религии.

Сусальная религиозная живопись и китчеватые статуэтки — все это продолжает существовать, так же как и книги, излагающие своими словами Библию для молодежного чтения. Но столетия христианства принесли и иные плоды. Можно только восхищаться писателями-христианами, которые в двадцатом веке написали книги, обращенные к миллионам молодых читателей, хотя книги эти служат религии только опосредованно, ибо не о ней в них идет речь. Зато добро и зло четко разграничены, и добро побеждает. А поскольку именно это организационный принцип любого интересного повествования, их читают. Эти писатели — хорошие стратеги. Они обращаются к сказке и science fiction. К. С. Льюис и его страна Нарния, Толкин со своей трилогией «Властелин колец», Мадлен Ленгл [10] Автор книги «А wrinkle in time» («Складка во времени»). .

Какой-то райский уголок, бескрайний, тихий лес. Здесь придумывалось и разворачивалось действие игры и тут же, на ходу создававшейся повести. Мы, ее персонажи, любили беседовать друг с другом. Нас, мужчин и женщин, объединяли общие взгляды, социальное положение и даже возраст — большинству из нас было около сорока. Игра заключалась в совершенно свободном выборе той или иной лесной дороги, но избранный путь волшебным образом пересекался с чужими путями, и так раскручивались сюжетные линии повествования.

Я выбрал дорогу с тянущейся в песке среди иголок и островков травы колеей. Мы пошли по ней (кто именно, уже не помню), веселые и уверенные, что идем в глубь леса, но дорога вывела нас на пустырь над рекой, на другом берегу которой виднелись высотные здания большого города. Ноги увязали в какой-то трухе, наступали на множество костей, несомненно, человеческих. Сюда, значит, свозили из города тела преступников и бросали на свалке без погребения. Ну и вонища тогда, должно быть, стояла! И теперь мы всюду наталкивались на следы разложения. Отравленная река, там и сям помойки с грудами ржавых банок и пластиковых бутылок. С облегчением мы спустились на луг, где стояли вразброс редкие тополя. Но посреди луга змеился ручей красно-желтого цвета, не похожий на чистые ручьи, и нам не осталось ничего другого, как с отвращением перейти его вброд. Дальше мы вышли к другой излучине этой грязной речки, в том месте она была значительно глубже, и один из нас, погрузившись в воду по пояс, чуть не впал в истерику. Он кричал, что с него хватит, что он больше не может, что он отравлен, что жить на такой Земле невыносимо. Таким образом, повесть, начатая в райском уголке, закончилась печально.

Нельзя сказать, что фильмы Аластора мрачны, но что-то в них вызывает беспокойство. У режиссера есть восторженные поклонники, которые ценят в его фильмах именно неоднозначность героев и обилие символов. Случай Аластора особый, об этом свидетельствуют не только его картины, но и довольно частые высказывания в интервью и статьях.

Мучимый комплексами и навязчивыми идеями, Аластор открыто заявил, что ему не нравятся собственные фильмы, поскольку они недостаточно позитивны. Он хотел бы делать их по-другому, но до сих пор ему это не удавалось. Аластор во всеуслышание назвал себя христианином, и при этом грешником. Все, что его не удовлетворяет в собственном искусстве, он приписывает своим недостаткам, хотя существуют и объективные причины, не позволяющие ему приблизиться к совершенству.

Конечно, полученное в набожной англиканской семье воспитание не может защитить от воздействия среды, которую мало трогает религия, и Аластор жил, как его ровесники и ровесницы, отличаясь от них, быть может, лишь серьезным интересом к философии. В какой-то момент, однако, в нем произошел перелом, и детская вера обрела утраченный смысл. Это случилось не с помощью каких-то проповедников, а под воздействием трилогии «Властелин колец» Толкина, прочитанной в отрочестве и постепенно проникшей в него на уровень более глубокий, чем сознание. Эта сказка о борьбе добра со злом внезапно вырвала его из состояния снисходительной терпимости к ненадежным меркам человеческих оценок и внушила мысль о мощи Зла в двадцатом веке. Отождествление себя с героем прочитанной в юности книги потом, в зрелом возрасте, часто оказывается решающим, и Аластор, как Фродо Бэггинс у Толкина, понял, что должен взять на себя миссию сопротивления зловещей стране Мордор.

Судя по всему, Ад расползался по земле, словно капля чернил по промокашке, причем происходило это не только во внешнем мире, но и внутри каждого из современников. Аластор наблюдал это темное пятно в себе и, подводя итоги, стыдился, своей жизни, так похожей на жизнь знакомых и друзей. Если называть вещи своими именами, он был прелюбодеем и двоеженцем, что могло помочь завоевать публику, — уж человеком старого закала его никак нельзя было назвать, — но разрушало избранный им образ посланца сил добра, направленных против господства Мордора.