Натан Дубовицкий - Машинка и Велик или Упрощение Дублина. [gaga saga] (журнальный вариант)

— Да ты чего, Бур! А репутация? Нам заказчики верить перестанут.

— Плевать на них. Мы ведь завязываем после этих троих.

— Я подумаю. И кстати, когда вернёмся, с кого начнём?

— Ты же сам сказал, с математика. С сынка его, точнее. Он же один дома.

— Да это я только потому, что повстречали мы его. А по плану у нас Кистин следующий, за ним артист, а уж напоследок этот лох. За него меньше всего дают. И разобраться с ним легче всего. Ни охраны, ни ума, ни силы. Десерт! Что, по плану пойдём, или как?

— Как скажешь. Мне ведь и всё равно. Что так, что так.

— Ладно, по дороге обсудим, с кого начать.

Так Глеб остался жив. Он поел, вернее, попил жадно пива, тупо уставившись в тарелку с пиццей. Потом покорно явился в суд. Его приговорили к десяти суткам ареста, продержали со знакомыми джамахирийцами под замком только три дня и четыре ночи и выслали из княжества. Роуминга всё не было. Все деньги ушли на штраф и оплату тюремных сэндвичей.

В самолёте его попутчиками оказались опять братан и лысый, но они не узнали его (напились ведь тогда, на самом деле, до остекленения), познакомились заново и, как водится, знакомство отметили. Но Дублин совсем не пьянел, горе и страх были сильнее вина. Он только на Аркадия теперь надеялся — что поможет ему вылечиться от алкоголизма и денег ещё займёт до первой работы, хотя и неудобно это, не отдав прежнее, вновь занимать.

Он летел в родную страну, плотно населённую его врагами: генерал Кривцов, лейтенант Подколесин, Витя Ватикан и его лучшие киллеры Бурмистров и Рощупкин (Бур и Щуп), ещё какие-то неустановленные нечистые личности, чьи-то несуразные тени и мерзкие маски — обступили уже его и его мальчика, готовили им большую боль, таились, перешёптывались, перемигивались, подгадывая, как бы пострашнее напасть. Но Глеб и не ведал, что есть у него враги, тем паче — у его Велика. Не ведал, что в какой бы тихой судьбе ни прятал человек себя и своих близких, чтоб как-нибудь не разбудить какого лиха, злые люди всё равно найдут их и достанут, и сделают им своё зло (ибо злодеи чувствительны и чутки и сквозь любые стены способны расслышать слабое дыхание человеческой нежности).

Он, хоть и очень огорчённый итогами поездки, в то же время и очень радовался, что скоро увидит сына. Самолёт снижался к русской земле, правильнее сказать, к русскому снегу.

В аэропорту Глеба встречала Надежда, чего он никак не ожидал. Она объяснила, что поскольку никак не могла дозвониться ему, уже второй день приезжает в аэропорт встречать все рейсы из Пулково и Домодедово.

— Как Велик? — спросил Глеб.

— И-и-и-и, — запищала в ответ Надя.

— Ты почему плачешь? — спросил Глеб.

— И-и-и…

— Надя! Что случилось?

— И-и…

— Наденька…

— Ве… и-и…

— Надя!

— Вели-и-к… Вели-и-и-и-и… Велииик… пропал, — выплакала, наконец, Надежда ужасающее известие.

Душа, смягчённая любовью, — отличный проводник боли. Страдание в такой душе (а именно такая была у Глеба, прозрачная от нежности к сыну) распространяется с невообразимой скоростью; невообразимой, но всё же небеспредельной. У Глеба ещё было несколько мигов, пока боль и ужас двумя бешеными бесшумными лавинами неслись на него, забивая глаза и мысли ярко-яростной ядовитой темнотой. Он ещё успел задать вопросы:

— Как пропал?

— Не знаю. Звонила им, не отвечали, пошла на квартиру к вам — их нет. День нет, два нет, беда…

— А где Аркадий?

— Тоже исчез, — пыталась не плакать Надя.

— Может, у знакомых где?.. — готовился расплакаться Дублин.

— Всех обзвонила, обошла я, Глебик, нету их нигде! Нету!

— Отъехали куда? В поход там, на лыжах там что ли? Или в Выборг к Доре погостить? Или гуляют… там, придут ещё?

— Да где ж им гулять? И какой поход, что ты, Глебик? К Доре зачем? Беда у нас, милый, беда, а не поход. И не Выборг.

— В милицию заявить… — догадался Дублин.

— Заявила уже, — сказала Надя.

— И что?

— Мужу заявила, попросила помочь, а он…

— А он?

— Он… — женщина сдвинула указательным пальцем чёлку; со лба в густые волосы уходила кровоточащая ссадина, — …он всё знает.

— Знает, где Велик?

— Нет, он про нас с тобой всё знает!

— Бедная моя, — обнял возлюбленную Глеб.

— Как заорёт, как кинется, твари, орёт, твари, твари, — зарыдала Надя.

— Твари, допрыгались, попались, твари, твари! — грянул внезапно генерал Кривцов над головами влюблённых, разразился… словно грубые громы покатились по потолку.

— Серёжа, ты? Как ты здесь?.. — обернулась, съёжившись, на грозный родной ор Надя.

И что же было тут ещё сказать, — ведь и правду чудно было видеть Сергея Михайловича на воле. Наинасущнейшие дела не могли выгнать его из дома-крепости, где прятался он от прытких кетчупов вот уже который год, где хоронился от пылких чеченов. А тут вдруг здесь, в аэропорту, в десяти верстах от спасительного забора, почти без оружия, под охраной одного только лейтенанта Подколесина и двадцати только рядовых милиционеров. Чего ради перестал он бояться Аслана Андарбековича, лютого врага своего? Крепок страх, цепок, окаянный; раз ухватив гражданина за живот или шиворот, ни за что не отпустит. Будет трясти гражданина, обливать его потом, прессовать ему сердце, стопорить мозг. Будить будет среди ночи, заставляя тащиться на кухню на подкошенных ногах и, чтоб унять дрожь в челюстях, обжираться там жареными жирами и копчёными углеводами. Заразит паранойей и нелюдимостью, загонит в укрытие под замки и засовы за железные двери, запрёт, замурует.

Но милостив бох и каждому гражданину дал он средство победить страх. Ибо если бы не было на страх управы, остановилась бы эволюция. Существовали бы граждане не в образе очаровательных прямоходящих героев, как ныне, а в доисторическом виде забившейся под корягу трусливой плесени.

У всякого, даже и самого робкого из нас, отыщется, чем превзойти робость. Посидит гражданин в укрытии, посидит за железными дверями, замками и запорами, посидит да и заскучает. И обнаружит в себе вдруг если и не мужество, то какой-нибудь иной талант, от которого трудно усидеть на месте. И начнёт понемногу пренебрегать опасностью и совершать вылазки из своей норы на свет божий. Соблазнит ли человека роскошь человеческого общения, желание на людей посмотреть и себя показать; или искусит его тщеславие, что вот, мол, сижу тут, прячусь, и никто не знает, что я тут сижу, так вот пусть же знают, а то что же вот так мне зря тут в безвестности весь век и просидеть и т. д.; доведут ли его до цугундера кабаки да бабы; или вот захочется ему в зоологический музей нестерпимо (бывает и так!) или на стадион, посмотреть живьём полуфинал, — и переборют в душе гражданина вот такие-то глупые суеты, пустяки и вздоры великую силу страха. И проявит вдруг гражданин незаурядную халатность, отчаянную беспечность и выберется из укрытия. И очень даже зря!