Натан Дубовицкий - Машинка и Велик или Упрощение Дублина. [gaga saga] (журнальный вариант)

Цыгане, хоть и не воины Света, но перестают шептаться и гасят окурки о подошвы резиновых тапочек, в которых обычно слоняются по ковчегу.

— Я знаю, почему все мы нервничаем. Знаю, почему суетимся, хоть и не пристало нам! — говорит архистратиг. — Мы задумали неслыханное. И опасаемся, что Бог откажет нам. Некоторые из нас до сих пор убеждены, что мы затеяли пустое и опасное дело, — капитан грозно смотрит на юнгу.

— Пустое и опасное, — визжит вдруг Юнг, — пустое и опасное, так и есть. Убеждены некоторые из нас! Убеждены! Потому что не просто пустое дело, было бы пустое — полбеды, а тут самая натуральная провокация. Ещё раз! Последний раз! Заклинаю вас! Не искушайте Господа вашего! Не просите Бога воскресить умерших. Рано! Не время! Не пришёл ещё час суда!

— Молчи, маловер, порождение ехиднино! Что значит не время? — ревёт медведь. — А когда время? Когда насытится зло? Когда сожрёт всех, или раньше? Чего ждать? Пора начинать. Вот тут Волхов говорит — сразу всех спасти и точка. Ну всех-то, может, и не время, тут уж точно часа обетованного надо ждать. Ну а не всех? Не всех-то можно? Хотя бы этих. Сто восемнадцать человек всего! Мучительно погибших. Мучительно! И потому нет утешения их вдовам и сиротам, их родителям и любимым. Что, если они воскреснут, кому-то хуже станет? Пусть воскреснут и пусть живут опять, они заслужили. Муками и мужеством заслужили.

— Аминь, — поддерживает волк.

— Молчать! Смирно! — наводит порядок капитан. — Говорю я. Вот мой приказ. Да, нам известно, что за всю историю человечества лишь однажды воскрес сын человеческий, и это был Иисус из Назарета. Ходят слухи о некоем русском иноке Абраме, но восстал ли он из мёртвых или всё-таки из пьяных, до сих пор не вполне ясно. Поэтому в наличии факт единственный, и в его единственности некоторые видят знак Божий. Я же тут никакого знака не усматриваю. И мне неизвестно никаких заповедей на сей счёт. Нигде не указано, что факт этот должен быть единственным до скончания века, что все остальные усопшие должны ждать Страшного суда. Ибо время вымышлено людьми, а значит и суд не в грядущем, а в вечном настоящем. Сейчас. А тогда и смерть — сейчас, и второе пришествие — сейчас, и армагеддон — сейчас, и суд, и прощение — сейчас. И воскресение из мёртвых, Христом Богом обещанное, — сейчас. Я не знаю, таков ли промысел Божий, но я буду просить его воскресить экипаж подводной лодки «Курск». И будь что будет. Это решение принято мной и вами ещё на стоянке на Печорском море. И пересмотрено оно не будет. Поэтому я требую от всех — успокойтесь. И несите службу без колебаний. Исполняйте!

— Есть, — отвечают все.

И расходятся по местам. Юнга не выдерживает, убирая чашки и тарелки со стола, бормочет:

— А если Бог откажет? Не воскресит? Кому же он будет тогда нужен такой… чёрствый… А если не откажет? Исполнит? Тогда ведь все захотят. И что — всех воскрешать? Сколько ж их будет? Куда их всех тогда девать? Тогда от них и на Юпитере не спрячешься. А если за Гитлера кто-нибудь помолится? Он воскреснет? Он ведь тоже мучился. И Ежов страдал, и Берия переживал. Релятивизм какой-то получается… И та тварь, которая в Будённовске в больнице девочку изнасиловала… Нет, нет, этого в ад, точно в ад, в топку, в топку…

Одна из тарелок упала, разбилась.

— К счастью, — думает Госпожа, поднимаясь вместе с капитаном на верхнюю палубу. Здесь рушатся ветер и лёд; семь солнц пылают под радугой, и от похожей на крест высочайшей мачты разлетаются на все стороны света семь серебряных теней, семь трепетных крылатых крестов.

Сперва самолёт подпрыгивал, трясся и скрыпел на рытвинах и колдобинах ведущего на запад старого русского неба. В иллюминаторе виднелись вдоль него растрёпанные вчерашним ветром покрытые снегом облака, города, рощи и горизонты. Солнце землистого, как Луна, цвета свисало с вечной мерзлоты сурового космоса. Глеб, и в привычной обстановке легко и охотно унывающий, от этих дорожных видов впал в меланхолию. Удручала его к тому же разлука с сыном и осознанная необходимость не напиваться, покуда все дела не уладятся. Не напиваться было сугубо тяжело из-за того, что сосед справа, сидящий ближе к проходу, как раз именно, как нарочно, напивался. Казалось, он оформил визу и купил билет не затем, чтобы долететь куда бы то ни было, а только для пьянства в располагающей лётной обстановке. Он пил так лихо, что было очевидно — по прибытии он никуда не собирался, дел у него в пункте назначения не было никаких; ни работать, ни отдыхать, ни даже лечиться в таком состоянии точно не будет никакой возможности. Покидать воздушное судно, кажется, не планировалось никогда. По крайней мере сейчас, в начале полёта, настрой был именно такой. Собутыльник лысого (сосед справа был лыс) сидел в кресле прямо перед ним. Общение между ними было затруднено тем, что один смотрел в затылок другому, но этот другой говорил так громко, что слышал весь салон, а стало быть, и лысый. Он говорил не оборачиваясь, глядя вперёд, в перегородку салона экономкласса. Со стороны могло показаться, что он сумасшедший. Лысый отвечал ему тихо, шептал ему какие-то нежные матюки в макушку, как в микрофон.

Глеб ёрзал и пыхтел. Чтоб отвлечься, заглядывал в книжку соседке слева. Книжка была французская, в ней было написано примерно следующее:

«Je suis vivant et nous sommes hier

Par Frédéric Beigbeder

24 janvier 2011. Le monde est né d’une explosion. Les étoiles sont des boules de feu, l’univers a commencé par un big bang. Ca signifie quoi? Que chaque bombe qui pète est le début de la création? Mon cul. L’aéroport de Moscou est jonché de cadavres déchiquetés, une femme rampe pour récupérer sa jambe gauche arrachée, sur le sol elle laisse une large traînée marron comme une limace. Les cris des businessmen défigurés. Une pile de cadavres atrocement brûlés. Se faire sauter au milieu des gens n’a rien de créatif. Small bang. Aucun intérêt. Poussière tu es, poudre tu demeures. J’avais une mission à accomplir: supprimer deux terroristes. Je ne dormirais pas avant d’avoir éliminé le père et le fils Dublin. J’ai enjambé les cadavres, j’avais autre chose à faire, je suis passé au travers de l’attentat, la chance fait partie de mon job. Je suis le lieutenant Podkolyosin, tueur professionnel, et je viens d’atterrir à Moscou. C’est bizarre: partout où je passe, il y a un nuage de fumée.

— Je t’aime, Mashinka, même si tu es trop jeune pour comprendre ce que veut dire ce verbe: aimer. Tu es parfaite, tu seras toujours parfaite. J’embrasse tes petits pieds, on dirait deux colombes.

— Tais-toi Velik, mon père sait tout, ils vont te tuer.

— Je n’ai pas peur du général Krivtsov. Je n’ai rien fait de mal. Depuis quand est-il criminel d’aimer un enfant?

— Ton père a couché avec ma mère!

— Et alors? Gleb aime Nadia, Nadia aime Gleb, et Velik aime Mashinka, quelle merveille, on n’assassine plus les gens pour si peu!

— Tu ne comprends donc pas… J’ai vu ses yeux changer de couleur quand je lui ai répété ce que tu m’avais dit sur lui.

— Que c’est un voleur? It’s all over the net, baby. Je n’ai pas peur de la vérité. C’est le général qui a peur d’elle. S’il doit tuer tous ceux qui savent… Ca fait du monde à supprimer.

Je roule à tombeau ouvert vers Riazan. Aucune neige ne m’arrête. J’y serai ce soir. Je prendrai une chambre dans un hôtel discret. Je dinerai tôt. Je ne boirai pas. Je suis un robot. Je suis un militaire. Je suis la mort. Je sonnerai à sa porte. Le mathématicien Gleb Dublin viendra m’ouvrir en titubant car il sera ivre comme tous les soirs. Il ne sentira rien. J’agis vite. Je suis propre. Je ne laisse pas de traces. Je suis invisible. Ensuite je m’occuperai de son fils. A vos ordres, mon général.