Натан Дубовицкий - Машинка и Велик или Упрощение Дублина. [gaga saga] (журнальный вариант)

— Свершилось! — восклицает отец Абрам.

— Радуйся, архиангел! Радуйтесь, братия! — провозглашает Фефил с просиявшим образом Богородицы на руках. — Услышал Господь наше моление! Звезда Вифлеема, чистейший Эарендил взошёл над небом! Явилось знамение! Спасён Велик! Спасена Машинка! Спасены невинные! Ибо сказано: «скрыл от премудрых и открыл детям». Вот благая весть нам — не забыты Богом люди, возлюблены. И спасены будут! Аминь!

— Аминь! — разносится по миру семикратное эхо.

Радостно и в то же время грустно всем. Эарендил, Свет жизни, озаряет небеса, а «Курск» — погружается обратно в смерть, в морскую пучину. Экипаж снова выстроен в натянутый как стальная струна строй. Опять закипают вода и воздух. С фырканьем и рычанием огромным благородным чудовищем лодка возвращается под лёд. Её капитан отдаёт честь капитану Арктика. Тот в ответ за неимением фуражки прикладывает правую руку к сердцу. Нестроевой отец Абрам уводит в кубрик впечатлительного математика, чтоб не боялся. Глеб Глебович вспоминает давний зимний вечер: он за письменным столом выводил на чистом листе бумаги «Тотальная симплификация. Метод и результат»; Велик, очень ещё маленький, едва научившийся ходить, стоял рядом, обняв его ногу и покусывая слюнявым ротиком его колено, постукивая по нему нежным кулачком, улыбался; улыбался и Глеб, предвидя долгий, исполненный смысла труд и долгую, исполненную любви жизнь… Он вспоминает и бормочет: «Всё сошлось! всё правильно! вот, значит, для чего всё…»

Черти, как и велел Абрам, разбегаются в разные стороны.

Архангел и ангелы благодарят скитеров, возвращаются на ковчег. Жёлтый спрашивает:

— Кому из смертных посветить Эарендилом? Кто из них детей отыщет и освободит?

— Пусть неслучайно всё будет, — отвечает капитан Арктика. — Пусть детей найдёт кто-то из тех, кто ищет. В награду. И выбери того, кто понесчастнее и поглупее. Посвети такому кому-нибудь. Ибо таковых есть Царствие Небесное…

Стоящие на палубе «Курска» моряки уже по пояс в воде, а вот и по грудь, вот и по горло. Болтающиеся на волнах обломки льда тычутся в их лица, к бликующим под водой ременным пряжкам, кортикам и аксельбантам подплывают любопытные скумбрии. Офицер, ходивший к айсбергу по приказу командира, беззвучно плачет. По счастью, все стоят «смирно» и смотрят вперёд, не видят его слабости. Но сам он боковым зрением пустых глазниц замечает, как у старого мичмана справа дрожит нижняя челюсть, слышит, как сзади тихо скулит коренастый матросик, бегавший за доской. Вода цвета мёрзлой земли заливает их лица, смыкается над их головами. Меркнет пурпурная радуга, ястреб носится над опустелой полыньёй.

— Слава Богу! — думают моряки, уходя на дно.

— Слава Богу! — думают ангелы, разворачивая парусный ледокол.

— Слава Богу! — думают иноки, расходясь по бедным своим келиям.

— Слава Богу! — сияет миру Вифлеемская звезда.

Сквозь дребезжащее от ветра, в нескольких местах треснувшее грязное рязанское небо глядел на пустой и звонкий, как предутренняя улица, космос отставной милиции майор Человечников по прозвищам Че и Человек. На чёрном космосе не было ни лебедя, ни рака, ни медведицы, ни гончих псов, ни единого близнеца, ни козерога. Вынырнули было из черноты небольшие рыбы, но, недолго померцав матовой чешуёю своих немыслимо далёких солнц, скрылись под горизонтом. Евгений Михайлович не заметил их, не до рыб ему было, не до тельцов и водолеев. Он думал тяжёлые, полусырые, невкусные думы, вставшие поперёк его собачьей головы толстым комом, отчего в голове производились урчание, распирание и вздутие.

Одна дума была про то, что пока плохо ловится Дракон, никак не выручаются из беды Машинка и Велик. Возбудившись после того, как Марго посулила ему себя в жёны, он пребывал и по сей час в лихорадочной бодрости и действовал не только прилежно, как прежде, а ещё и с напором, быстротой и каким-то благородным бешенством. Но, увы, весь его напор, все враз вынутые из него любовью свежие силы прилагались к чему-то бывшему, тратились по пройденным уже местам, на старые цели. Он побежал по кругу скорее, энергичнее, но, увы, по кругу. Он не добыл ни одного нового вещественного доказательства, а лишь дольше и бесполезнее возился с давно имевшимися. Допрашивал с нарастающими пристрастием и изощрённостью — но всё тех же, многократно и многими допрошенных и передопрошенных, отупевших от его чрезмерной настойчивости свидетелей и подозреваемых. Он тщательнее и тщательнее выстраивал версии, выстроил их почти безупречно, но всё известные уже версии; добавил от себя только идею, что Варвара, бывшая на квартире Глеба Глебовича галлюцинацией, возле Магриба могла быть и настоящей. Тут была живьём, там пригрезилась, так что причастность её к исчезновению сына нельзя полностью исключить. Тунгус выслушал его и сказал, что по заданию Острогорской давно установил, что Варвара три года назад вышла замуж за грека и уехала с ним в Монголию, где и живёт, что тут, правда, много странного (зачем, например, выходить за грека, чтобы уехать в Монголию, за монгола было бы логичнее), но это совсем другой вопрос, а по вопросу о пропаже мальчика она на сто процентов чиста. Так и замкнулся круг следствия, превратившись в бесконечный тупик, в котором бессмысленно кипел бешеной энергией отставной майор.

Ещё одна дума была о будущей жизни с Маргаритой, то есть в случае, если круг разомкнётся и удастся выйти на след и спасти детей. Че неистово желал нового брака, брачных игр, уз и утех, но побаивался их с бытовой, бюджетной стороны. Вдруг — побаивался он — Маргарита захочет есть. И что тогда? На днях он включил телевизор и увидел артиста Бондарчука в роли загорелого богача, заказывающего ужин себе и своей загорелой спутнице: молочный козлёнок в левантских травах, запомнил он моментально своей сыщицкой памятью, иранская икра на стебле свежего сельдерея и какие-то неведомые профитроли с чем-то маракуйевым. Он был убеждён, что его будущая жена только такое и ест, он не представлял её с обычной жареной картошкой во рту. И если она поедет с ним в Париж и попросит его такое вот заказать, что тогда? Ведь он и есть-то такое не умеет, чем это всё брать, не знает, неуклюж за обедом, уронит что-нибудь, не так разрежет и обрызгает Маргариту и посетителей за соседним столиком душистой козлятиной и всей этой несмываемой маракуйевой хуйнёй. Миллионеры и хипстеры, набившиеся в ресторан, бросят жевать и наставят на сконфуженного растяпу свои лорнеты с розовыми линзами и золотые айфоны. Но самое страшное будет потом, когда принесут счёт и он выпростает из немодных азербайджанского пошива брюк позорно короткий и тонкий, со сморщенной дряблой кожей, скукоженный бумажничек и примется размышлять, как заплатить в Париже за чёрную икру и шампанское, и всё такое посредством двух тысяч семисот тридцати двух рублей? И ещё страшнее самого страшного представлялась ему навязчивость его нынешней супруги Ангелины Борисовны. Он, зная её характер, понимал, что она за так его не отпустит, станет преследовать и канючить. Она органично вписывалась в эту антиутопическую великосветскую сцену, прерывая его размышления над счётом, вторгаясь в ресторан с криком: «Верните, женщина, дурака, он вон вино пьёт, а ему нельзя, у него полипы» — и, возможно, даже с глобусом, расталкивая официантов и хипстеров и набрасываясь на разлучницу. «Жизнь прожить не поле перейти», — казалось ему.