Натан Дубовицкий - Машинка и Велик или Упрощение Дублина. [gaga saga] (журнальный вариант)

— Вижу и ценю вашу искренность. Будем считать всё случившееся недоразумением. Хотя… будьте впредь пособраннее. Всё-таки вот так всё забыть — это прокол. Помните, вы солдат правительства Соединённых Штатов. Держите марку!..

— Yes, sir!

— По-русски…

— Слушаюсь, товарищ Клоу!

— Ну вот и хорошо. Я слышал, вы в бедности… В вашем офисе, в сенях, в тумбочке, где арбидол и градусник, я оставил для вас кое-что наличными.

— Вы были в моём офисе?

— Я везде был… Наличные не следят, как говорит босс. Его-то помните?

О, конечно, он вспомнил и босса, Питера Брусвика, шефа северо-восточного отдела, худого, с костлявым, редковолосым, жилистым, похожим на сложенный фигой кулак лицом. О, он вспомнил и маму, милую маму Джоан Уорлайк, незнаменитую актрису из Остина, Техас, вдруг разревевшуюся у него на десятилетии, плачущую навзрыд в дурацком бумажном праздничном колпаке: «Ангел Чарли, мой малыш, тебе уже десять лет, когда-нибудь ты уйдёшь из дома навсегда, оставишь меня одну, как я буду жить без тебя?» О, он вспомнил её и себя тремя годами раньше на кладбище перед полированным пегим камнем; он спрашивает: «Папу звали Рип?»; мама отвечает: «R.i.p. означает «покойся в мире», а папу звали Чарли, как тебя». О, теперь он догадался, откуда у него в шкафу эти две книжки с непонятными названиями «Dylan Thomas» и «William Batler Yeats»! Они таскались им повсюду, где бы он ни жил, ещё с армии. Он не знал, как они попали к нему, удивлялся, раз в год открывая и не находя ни единого русского слова, зачем они ему, но почему-то не выбрасывал, собирался выбросить, но почему-то жалел. Подарил было дочерям для школьных занятий, но те и брать не стали. «Как я мог забыть родной язык!» — подумал он восклицательно; и неожиданно для себя вспомнил и повторил, и понял пришедшую на ум из одного из этих томиков строчку: «O make me a mask and a wall to shut from your spies…» Прошлое заговорило с ним по-английски, и он понимал его!! Он, считавший себя тупым неудачником, оказывался на самом деле интеллектуалом, ценителем английской поэзии, шпионом, иностранцем!!! с тумбочкой, полной денег! «То-то Маргарита Викторовна обрадуется», — улыбнулся Уорлайк.

— Маргарита Викторовна Острогорская. Вот ваша новая цель. Комбинат больше не интересует Центр, — сказал за спиной Клоу. — Производимая им пыль оказалась не тем, что могло бы угрожать безопасности народа Америки. Теперь Центр интересуется Маргаритой Острогорской. Ваша миссия — жениться на ней, завербовать и использовать в интересах федерального правительства. У неё обширные связи в высших кругах русской администрации. С такими связями она может стать бесценным источником информации. Центр неоднократно пытался вербовать её, но пока неудачно. Слишком богата, слишком красива, слишком умна, слишком русский характер. Постарайтесь добиться результата. Возможно, это наш последний шанс. И — ваш…

— Я искуплю…

— Именно. Искупить не помешает. Центру известно, что она обещала выйти за вас, если вы раскроете преступление против Велика и Машинки. Центр поручает вам раскрыть это преступление. Центр также передаёт вам сообщение, которое, возможно, облегчит выполнение этого поручения.

— Какое сообщение? — шевельнул ушами Чарли Че.

— Бумага хорошо впитывает запахи, — сообщил Дэн.

— В каком смысле?

— Не знаю. В прямом, видимо. Это всё, что просил передать Центр.

— Бумага хорошо впитывает запахи, — повторил Че.

— Точно.

— Это всё?

— Всё.

— А как там моя мама? Не просила ли что-нибудь передать мне? Передайте ей, что…

— Это всё. Уберите телефон. Сделайте ещё двадцать шагов не оборачиваясь.

Майор дошагал до двадцати, потом ещё до двадцати, позвал:

— Дэн? Товарищ Клоу?

Остановился, обернулся; за ним шёл снег, за снегом какая-то баба с ведром, за бабой опять снег, Клоу не было.

Теперь майор спросонья стоял на крыльце бревенчатого офиса и никак не верил в реальность Дэниела Клоу, потом вдруг начинал верить, а поверив, находил случившееся абсурдным и потому опять не верил. К тому же ему, русскому офицеру, было совестно признать себя офицером американским.

Вчера, придя домой, он от усталости поленился кипятить воду и просто размазал бульонный кубик по коре чёрного хлеба. Поужинав, улёгся спать. Это он хорошо помнил и понимал. Но почему первым делом не открыл тумбочку, не проверил, вправду ли там оставлены деньги? Или всё-таки проверил, но тоже забыл? Или решил, что проверять глупо, потому что — потому что (и это было потрясающе!) — потому что и вчера, и во сне, и сейчас в нём звучала мощно, естественно и убедительно американская английская речь. Он задумывался восторженно на этом вновь обретённом роскошном языке и радовался, как инвалид, к которому вдруг вернулась способность ходить и видеть после десятилетий бессилия и слепоты. Добротные, модные, удобные, как и всё, сделанное в Англосаксонии, слова били шумными блистающими фонтанами из глубинных пластов памяти, увлекая майора ввысь, обратно на гарвардский уровень, откуда он столь низко пал по служебной необходимости. Гирлянды классических созвучий из книг его любимых поэтов развешивались по всем углам его души, отчего его существование становилось каким-то праздничным: «sun of the sleepless! melancholy star», «oh my God keep me from goin lunatic! there is no discharge in the war», «the pennycandystore beyond the El is where I first fell in love with unreality»…

Надо всё же проверить, подумалось ему, деньги вещь нелишняя, заодно и градусник взять.

Майор взошёл в сени, скрипнул дверцей тумбочки, взял с верхней полки градусник; на нижней полке рядом с пачкой арбидола лежала толстенная пачка пятитысячных рублей. Сыщик потрогал её и вернулся на крыльцо с градусником подмышкой.

Он понял, он поверил, он принял судьбу.

Тем более что не раз слышал от телевизора, что Россия кишит агентами Цру и Госдепа. Они здесь повсюду, так что в том, что он, Евгений Михайлович Человечников, отставной милиционер, смиренный семьянин, доведённый честным многолетним трудом до совершенно ничтожного состояния и заслуженной нищеты, оказался на поверку шпионом и саботажником, ничего не было удивительного; он просто один из многих таких, очень многих.

— Бумага хорошо впитывает запахи, — сказал майор, задирая по привычке нос.

И тут — старое небо над ним прогнулось и, треща молниями, покосилось, словно от навалившейся сверху великой силы. И подвинулся космос, пропуская к Земле мелодично гудящую семиконечную золотую звезду с пылающим раздвоенным хвостом. Звезда была огромна и, приблизившись к майору, стала больше Солнца. От неё так рассвело, что ничего, кроме света, не было видно. Человечников закрыл лицо руками, градусник выпал куда-то за спину, в складки сорочки, ближе к ремню. «Eala Earendel, — опять вспомнилось нечто из англосаксонской поэзии. — Умираю, что ли?» Но это не было умирание. Чудотворная Вифлеемская комета лишь на миг явилась миру — чтоб посветить на мозг Евгению Михайловичу. Посветив же, сразу исчезла, вернувшись к богу в сокровищницу.