Мелвин Брэгг - Земля обетованная

Причиной страха, по ее мнению, были два процесса: во-первых, от нее отодвинулись брак, страсть, любовь, дружба, муж, семейная жизнь, которые поглощали всю ее без остатка в течение пятнадцати лет. Спорить не приходилось — от всего этого она отошла. Кто-то неумолимый решил, что больше такой жизнью жить она не будет. В то же время к ней вплотную придвинулась тоска; однако, тоскуя и сожалея, она не могла представить себе, какова будет ее новая жизнь, к чему она приведет. Поэтому ее терзал двойной страх: с одной стороны, она боялась, что утратила что-то проверенное жизнью и драгоценное — пусть даже не без изъяна, не без пороков и ошибок, с другой — страшилась того неизведанного, непредсказуемого и не подкрепленного ни силой привычки, ни прелестью новизны, с чем ей предстояло еще встретиться в дальнейшей жизни. Все это мало успокаивало. А ночь безжалостно отнимала у нее последние силы.

Все это время ее очень поддерживал Майк, и все же Мэри считала, что должна отдалить его от себя, пока не возникло новых осложнений, которые окончательно собьют ее с толку и измучат.

Поведение его было вне критики. Раз в неделю Мэри ужинала с ним в ресторане, оставив Джона под присмотром соседской девочки. За ужином она рассказывала ему о своей работе или слушала рассказы Майка о его работе; за этим обычно следовало обсуждение какой-нибудь стороны характера Дугласа или его успехов. Майк неизменно хвалил творчество Дугласа в целом. Мэри же всегда настаивала, чтобы Майк привел конкретный пример; ей хотелось знать значение и ценность в определенной области какой-нибудь составленной Дугласом программы, написанного им рассказа или статьи. Они словно бы обсуждали приятеля, с которым разошлись или на которого свалились, не по его вине, неприятности. Странно, но между собой они никогда не порицали Дугласа. В какой-то момент Мэри внезапно переключала разговор на другую тему, после чего вечер как-то нескладно заканчивался. Потому что вопросы: «Почему он приглашает ее?» и «Почему она принимает его приглашения?» — вдруг вставали перед ними — невысказанные, однако требующие ответа.

По прошествии какого-то времени Мэри пришла к мысли, что ею движет интуиция и что ей следует положиться на нее. Энергия, с которой она готовилась к каждому новому дню, обдумывая и планируя его, подобно ретивому курсанту, и осуществляя с соответствующим подъемом задуманное, стала понемногу иссякать, поскольку все больше и больше жизненных сил уходило на внутреннюю борьбу, неустанно требовавшую пополнений; можно было подумать, что в душе ее идет мировая война между потрепанными, окопавшимися армиями, которым приходилось вводить в действие все новые и новые резервы, чтобы продолжалась битва, исходом которой могло быть лишь полное истощение. Итак, первый этап миновал: время бьющей через край энергии, прилива решимости и бодрого наступления на жизнь — все это улетучилось, и оставшихся ей ресурсов хватало лишь на то, чтобы скрывать отчаяние, которое не довольствовалось уже ночью, но поднималось на поверхность и днем, грозя на людях прорваться наружу и опалить ее дневную жизнь.

Больше всего на свете ей хотелось — хоть и было страшновато — остаться совсем одной, без друзей и знакомых, без Джона даже, забиться в угол, впасть в душевную спячку, свернуться клубком, пригреть свою боль, постараться утишить ее, успокоить. По счастью, приближались школьные каникулы, и она стала напряженно отсчитывать дни, отделявшие ее от них, подобно тому как отсчитывает шаги человек, сбившийся с пути в пустыне и поставивший себе цель дойти до оазиса, который виднеется вдали. Однако, как и он, она сознавала, что, достигнув цели, может обнаружить, что это всего лишь мираж.

Неожиданно простейшие дела стали казаться ей непреодолимо трудными. Как-то утром она почувствовала, что не может заставить себя приготовить завтрак, и, только собрав последние остатки силы воли, превозмогла себя. Казалось, будто какой-то моментально поражающий вирус вывел ее из строя; и весь день после этого Мэри думала, что и правда «подцепила что-то». Это сообщение встревожило ее сослуживцев, которые настояли, чтобы после обеденного перерыва она шла домой и заглянула к врачу — который и поставил диагноз: депрессия.

Слово это как дубинкой огрело ее по голове. Об этой болезни она читала. Собственно говоря, в основе большинства литературных произведений и жизненных трагедий ее современников лежала именно депрессия. Новоявленный враг рода человеческого, бич в своем роде не менее страшный, чем рак! Найдя путь к вашему мозгу, болезнь уже не отступала. Ей прописали таблетки и велели снова прийти в поликлинику через две недели, если за это время не станет лучше. Таблетки навели на нее ужас, но она все же проглотила их, запив несколькими стаканами воды; ей казалось, что, принимая это лекарство, она постепенно будет становиться тем, чем быть ей совсем не хотелось; что, глотая их, она говорит «прости!» независимости своих суждений и действий, уверенности в своей способности жить по-своему, твердости своих решений, своей энергии и самообладанию. Депрессия! Депрессия! Депрессия! Слово, произнесенное врачом, как удары набатного колокола, отзывалось в голове и нагнетало тоску.

Она заставила себя пойти в школу на следующий день и потом была рада: усилие, которое ей пришлось сделать над собой, и, возможно, действие нового лекарства привели к тому, что впервые за несколько недель она крепко и сладко проспала всю ночь. Но передышка была краткой. Скоро она снова замкнулась в пугающем ее крошечном пространстве собственного «я», сражаясь с безликими врагами, которые исподволь одолевали ее.

На той неделе ужин с Майком несколько отклонился от шаблона. Сначала она была весьма немногословна. Не от невежливости. Просто ее радовала возможность погрузиться в себя без страха обидеть собеседника или впасть в меланхолию, что она обычно позволяла себе, лишь оставшись одна. Майк был сильный, рядом с ним она чувствовала себя в безопасности и знала, что может не притворяться. Но, когда они непривычно долго засиделись после ужина в опустевшем, располагавшем к доверительному разговору ресторане, она заплакала. Заплакала беззвучно. Сперва даже не замечая своих слез; они просто катились тихонько вниз по щекам. Майк протянул руку. Она положила в нее свою. Впервые он выказал свои чувства, и было в этом что-то такое целомудренное, скромное, простое, что Мэри невольно прониклась к нему благодарностью, что, однако, сразу же поставило ее перед лицом опасности. Перед тем как заплакать, она рассказывала ему о том, как затеяла повесить полки в кухне; ей хотелось хотя бы под конец скрасить вечер Майку, чье терпение, несомненно, подвергалось незаслуженному испытанию в ее онемелом обществе. Теперь, желая овладеть собой, она снова пустилась в описание своей хозяйственной деятельности, которая привела лишь к тому, что ей пришлось смириться с собственной беспомощностью. Результат: пол засыпан штукатуркой, шурупы все вкривь и вкось, ноготь сломан, а непокорные полки по-прежнему стоят без дела в кухне, прислоненные к стене. Майк предложил, что придет в воскресенье во второй половине дня, когда она будет одна (Джон должен был ехать куда-то с Дугласом), и повесит их. Она согласилась.