Мелвин Брэгг - Земля обетованная

Дуглас не знал, что на это сказать. Они продолжали шагать по улице.

— Многие ребята, как мне кажется, тихо пятят, — сказал Джо, снова весело, — выполняя операции, которые в Японии давно уже роботы делают. Достаточно посмотреть на их лица, когда они заняты работой… И все только и думают, как бы смыться оттуда. Половина забастовок только тем и объясняется, что им хочется внести в жизнь какое-то разнообразие. Уверен в этом. Какое угодно. Вот тут ты выиграл.

— Что да, то да.

— Удачи тебе! Вот мы и пришли.

За домом Джо находился небольшой аккуратный склад строительных материалов. Самосвал был уже нагружен. Они покатили прямо к коттеджу Дугласа, довольно непринужденно разговаривая о своем районе и о людях, живущих здесь. Когда они доехали, Дуглас пригласил Джо зайти выпить чего-нибудь.

— Я б из этого домика конфетку сделал. — Энтузиазм Джо был неподдельным, он освободил его от последних остатков настороженности, если таковую Джо испытывал. — Если ободрать на потолке обшивку, под ней будут поперечные балки. Я недавно перестраивал коттедж вроде этого. Начало семнадцатого века, верно? А там нужно было бы навесить приличную дверь. Окошки даже не заделаны как следует. Эти хорошо бы вынуть и на их место вставить другие, точного размера. Можно заглянуть наверх?

Он обошел весь дом, с интересом осматривая каждую мелочь. Дуглас, слегка расстроенный, покорно плелся сзади, ему казалось, будто какой-то незнакомец вдруг, ни с того ни с сего, — отвлек от него доброго приятеля и полностью завладел им.

— Эту сырость нельзя так оставлять, — указал Джо, когда они снова спустились вниз. — Стены, правда, не обвалятся и, если ты будешь топить, даже не отсыреют, но гидроизоляция необходима — вон там. — Он допил свой стакан и улыбнулся Дугласу. — Ты, наверное, и не знаешь, как это делается, а?

— Не знаю. Боюсь, что нет.

— Ни дверь навесить не сумеешь, ни потолок ободрать, ни вставить приличные окна, ни починить камин, ни забетонировать ванную комнату, ничего такого.

— Увы, выше моих способностей.

— Захочешь, так сумеешь.

— Не думаю. Мне понадобилось три года уроков труда, чтобы вешалку для ключей одолеть. Дощечку с четырьмя гвоздиками.

— Хорош, нечего сказать. — Джо отодвинул стакан. — Ну, я поехал.

— Как знаешь, еще раз спасибо, что подвез.

— Да ладно! — Он еще раз огляделся по сторонам. — Эх, мне бы такой домик… ты многого добился, Дуглас: здесь этот коттедж и твоя лондонская работа.

— Мне повезло.

— Зря не повезет. Ну, пока!

Он сел за руль и уехал, и Дуглас испытал смесь облегчения и радости от того, что встретился и заново познакомился с человеком, который когда-нибудь в будущем может стать другом.

Это подкрепило его решение вернуться к Мэри и начать все снова; вступить на освященный традицией, испытанный путь — лучший путь для человека, пребывающего в разладе с самим собой.

На первый взгляд Мэри выглядела отлично. По мнению некоторых подруг, лучше, чем когда-либо за последний год жизни с Дугласом. Они уверяли, что она стала элегантней, стройнее и куда более «подтянутой». И это было правдой, хотя с таким же успехом можно было сказать, что она не стала стройнее, а похудела, тогда как элегантность объяснялась тем, что ей теперь не могло быть безразлично, какое впечатление она производит на окружающих. Она работала с удвоенной энергией, словно хотела доказать, что потеря мужа отразилась на ней положительно, — это было замечено начальством, которое сочло нужным ее поощрить. Вскоре ей достались несколько часов, которые прежде не были включены в школьное расписание. Она очень старалась, чтобы Джону было хорошо, и ее заботы и внимание благотворно сказывались на мальчике. Она охотно разрешала ему приглашать товарищей на уикенд, постоянно водила его в кино и хвалила за хорошие отметки, как никогда прежде. И тут как будто все складывалось к лучшему: уживались они отлично, жизнь шла гладко, ритм ее не сбивался присутствием мужа и отца, постоянно недовольного, раздражительного, нервирующего их обоих, с которым никогда нельзя было знать, когда он явится и когда исчезнет. Однако ночью ей некуда было деться от самой себя, и одну половину дня она тратила на перегруппировку своих сил, а вторую — на попытки укрепиться как-то в ожидании приближающего испытания. Она могла занять до отказа все часы и минуты своего бодрствования, но способность ясно мыслить — как и день — имела предел. Приходила ночь, а с нею — власть подсознательного. И тогда оказывалось, что вся ее подготовленность ничего не стоит; тогда рушилась ее оборона, и она оставалась наедине с ночью, одинокая, испуганная, ничем не защищенная.

Заставал ее врасплох обычно страх. Давало себя знать и физическое одиночество — после стольких лет сразу к нему не привыкнешь, — но здесь была и своя хорошая сторона: увидев, что она способна жить одна, Мэри испытала облегчение и какую-то упрямую гордость — ведь вот, может же! — сознание это вселяло стойкость и придавало сил. Помогали и дневные заботы и мысли о завтрашних делах. Но страх оставался, непреодолимый страх, который заползал в голову и не давал уснуть, словно ждал своего часа, схоронившись в каком-то отдаленном тайнике мозга. Изголодавшийся за день, когда его держали в небрежении, набравшийся сил за то время, пока находился под строгим контролем, он неудержимо разрастался, стремясь все к той же непостижимой цели — свести ее с ума. Страх набрасывался на нее, как живое существо: что-то очень похожее на настоящие зубы вгрызалось ей в мозг, жевало его и перемалывало; у нее начинались судороги, выступал пот; ей чудилось, что к ее кровати, испуская резкий звериный запах, крадется настоящий зверь, чтобы броситься на нее и растерзать. Справиться со страхом никакой возможности не было. Она садилась в постели, зажигала свет и нехотя смотрела на будильник, который показывал всего двадцать минут третьего или без десяти четыре. Глотала еще одну таблетку, прочитывала еще одну главу. Делала еще одну попытку уснуть.

Днем ее поддерживало людское участие, поскольку общество, следуя — как всегда в подобных обстоятельствах — прочно установившемуся и, скорее всего, мудрому правилу, поступало так, как и надлежит поступать современным терпимым людям: иными словами, возлагало всю вину на мужчину, отдавало все сочувствие женщине и ребенку и направляло весь запал негодования против любовницы. И, хотя Дуглас покинул Мэри вовсе не из-за Хильды, исключения из правила не последовало.

Дуглас твердо держал слово в отношении своих посещений, сейчас он был гораздо более пунктуален, чем в бытность свою мужем; он был с ней вежлив, заботлив, не раздражался, расспрашивал о работе; в денежном отношении без лишних слов делал все, что мог, ничего от нее не требовал, придерживаясь правил, ею установленных, всячески старался облегчить ей жизнь — то есть был ей настоящим другом и утешителем. Но очень часто, проведя в его обществе полчаса, она готова была кричать. Или ей хотелось попросить его закричать. Он действовал на нее как ночь, терзая и без того измученную душу. И она скверно обращалась с ним: в корне пресекала его робкие попытки к примирению, расстраивала тщательно продуманные им планы, срывала походы, которые замышляли они с Джоном, — старалась вытеснить его из своей жизни.