Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— Поднят, растерт, обсушен и откачан, commander.

— Вы слышали, почтеннейший? Я надеюсь, что при этом мои барабаны не ударили в грязь.

— Вот тип, — сказал Педрильо Блондинке. — Ты не поняла. Ты знаешь, что сопровождается барабанным боем? — Ребром ладони он полоснул себя поперек горла.

Спасенный был помещен в лазарет, где санитар, только окинув его взглядом, произнес:

— C’est un sujet nerveux et bilieux, il n’en rechappera pas, — и добавил, дабы не прослыть бессердечным роботом: — Какой malheur.

— Hier bin ich, — открыл глаза несчастный, услыхав свое имя. Это был вылитый капельмейстер Крейслер: тщедушное сложение, профиль орла (черная корона волос, сбивавшихся назад, словно при яростном встречном ветре; ветровое стекло лба; горбатый нос, убегавший вперед и оседланный шубертовскими очками; тонкие губы, сжатые в кулаки). Таков был облик этого мученика идеи, рожденной кровью сердца.

— Немец? — спросил презрительно Ларрей (санитар).

— В Америке — да, — отвечало несчастье.

Тогда капитан, начинавший уже что-то понимать, прищурился:

— А в Германии?

— Австриец.

— А в Австрии? — Так снимают одну за другой луковичные одежки — проливая при этом обильные слезы.

— А в Австрии чех… а для чехов я из Галиции.

— А, все мы испанцы, — небрежно бросил субалтерн.

Лицо капитана выразило неудовольствие: мол, только вчера мыли палубу. Он не любил развязных.

— «Мы»… — с усмешкой протянул и Педрильо. И повторил: — Мы… призраки…

Один эмигрант когда-то сказал, что для него «мы» распространяется самое большее на жену да двоих детей. «А в остальном не знаю, что это такое. Забыл, — и, вот так же усмехнувшись, добавил: — Мы, призраки…»

Человек с голенями Иисуса Христа, с лицом Иоганнеса Крейслера и в очках, как у Шуберта, рассказал свою историю.

Он родился в Калиште, это не то Богемия, не то Моравия — одним словом, Галиция. Тяжелый засушливый климат, нехватка рабочих рук в семье, полунищенское существование — все это побудило его родителей перебраться в столицу империи Габсбургов, Мадрид.

Блажен выходящий на сцену под занавес: конец акта тонет в безбрежном наслаждении.

Огромный город пылал золотом своих кровель, своих картин, своих куполов и шпилей. Но солнце уже затмевала черная туча. И ввиду уже надвигавшегося конца (равно как и в виду) золото это кричало, как зарезанное. Но кричащий цвет был ослепительно прекрасен. Нестерпимо. Крик блаженства последних мгновений, он пронизывал собой все закоулки, несся из всех окон. Он сделался привычен, как воздух для дыхания, как гул колоколов над Иерусалимом. Мальчик внимал ему, и он стоял в его ушах, овладевал его душой.

Имя этому крику было китч.

Последние времена имеют особенность казаться волшебными. Лжесуббота.

Тогда и осознал он свое жизненное призвание: каскадер. Испытатель судьбы. Когда другие пускали с Дяди Степы (то есть колокольни Св. Стефана) высокогрудых почтовых голубей с лапками цвета красного ластика, он третьим оком провожал полет такой странной фантазии, которая родиться не могла б ни в каком другом месте, кроме как в Мадриде — городе, где запотевал бокал от дыхания,

Уже много дней подряд дивились горожане обращенной вниз радуге. Ужасная черная туча вполнеба, разъедаемая с края солнечным кариесом, и радуга, нездешней яркости, опрокинувшаяся. Меткий выстрел в тире ее перевернул, или сама она — лук, прежде нацеленный в небеса, нынче же повернутый против людей? Последние, однако, полагали, что выстрел произвели они, и это результат их меткости.

Наш уроженец Галиции женится на собственной кормилице, которой разъяснил, что призван создать вакцину против страданий мира и будет ставить на себе опыты. Жена-кормилица пришла в ужас, оттого что дом их отныне станет ящиком Пандоры. «Моя грудь, — шептала она, — моя грудь, что ты наделала!» — «Я вскормлен тобой не для радостей жизни, — возражал он. — Я выведу микрокультуру различных страданий, дам подробное описание каждого и научно разработаю способ борьбы с ними путем предохранительной прививки. Но не пугайся, жизнь твоя не превратится в складирование образчиков людской скорби — я заключу их в своем сердце». — «И оно разорвется».

Но он видел себя титаном, этот тщедушный человечек, и не внял ее предостережениям. Вместо этого он педантично подвергал свои страхи расчленению, представая пред всеми беспощадным вивисектором своего орущего двойника, чьи вопли вливались в немолчный крик всеобщего ужаса и блаженства. Наказанное самообольщение было его коньком. Тонкий аромат оборачивался трупным запахом. С безотчетным удовольствием устраняемая щекотка — расчесанной болячкой. Задушевность, стоит лишь препоручить себя ей, — откровенной пошлятиной, вполне вписывающейся в картину слащавой банальности и неги, от которых первоначально бежишь, еще не ведая, что ты их частица. Вглядись в витраж с изображением девы в крылатом шлеме на входной двери твоего дома, и ты поймешь, чей ты.

Прививка — это малое жертвоприношение. Но сколь мало́ оно может быть и при этом не утерять характер жертвы? И сколь велико оно должно быть, чтобы принесенная жертва не оказалась роковой по своим последствиям? Другими словами, заговаривая судьбу, не перестараться б и не накаркать себе. Вакцинация, когда она производится в порядке опыта, всегда чревата неверною дозировкой. Это и стряслось, когда в своей творческой лаборатории он отважился, вопреки заклинаниям госпожи кормилицы, все же провести над собою цикл экспериментов, посвященных детской смертности. Ошибка в расчетах привела к тому, что спустя год они становятся жертвою анахронизма. Терзаемый эриниями, в каждом взгляде жены встречая лишь укор, он тем не менее продолжает свои изыскания. Тщедушный человечек, прозываемый несчастьем, упрямо берет один за другим рубежи человеческого горя. Он безжалостен к себе, безжалостен к своим ближним, но это — от высшей жалости. Наконец последний замах — на страдания и бедствия всей земли, от древнего Китая до современной ему Европы, которые венчает одинокий уход в смерть. Невыразимым отчаянием охвачено человеческое существо в миг прощания. Невыразимым? Его-то выразить наш каскадер и покусился. Но не смог выйти из пике — такой оно оказалось глубины.

Так попал он на борт «Улисса — 4», который принял за «Ноя — 2».

— А что, наступил потоп — радуга-то была перевернута?

Ему объяснили.

— Как, Ариадна все еще на Наксосе? А что же мой счастливый соперник?

Ему снова объяснили, и он согласился, по-видимому, сильно утешенный.

— Кому как не счастью состязаться с несчастьем, а без состязания нет победы, хотя силы соревнующихся заведомо неравны, тут вы правы.