Леонид Гиршович - Суббота навсегда

— «Тут вы правы», — передразнил Педрильо — так, чтобы тот не услышал. — Как говаривал мой тренер, на ристалище бегут все, но один получает награду. Пойдем, Blonde, я доскажу тебе конец.

— Этот несчастный, — продолжал он дорогой, — все делал неправильно. Разве так отводят беду? Берется микроскопический мазок, импрессионистский… А то какой-то Кокошка. Должно же быть: чуть прикоснулся мыслью к тому, от чего в своей жизни хоронишься — отпрянул. И — забыл. Сразу, как из сауны в сугроб — в иной какой-нибудь мысленный кошмар. Он уже наготове. Вмиг отметку сделал — следующий. Как паук паутину, ты удерживаешь в уме каждую ниточку с написью danger: мол, и это предусмотрено, и это имею в виду. Так, Блондиночка, заклинают судьбу. А с его надрывами, с его конвульсиями только коновалом быть. Каскадер… Чуть всех не сглазил.

— Так ты его знаешь?

— Кто его не знает, этого колдуна-любителя.

Они расположились на том же диване, под тем же углом (179°), и Педро вернулся в конец первой части.

С опалою епископа Озмского свирепость коррехидора удвоилась, теперь половину в ней составляло то, что ранее приходилось на долю монсеньора Пираниа. А все оттого, что его слепое священство отец Терезий в вопросах канонического права выказал себя полной противоположностью опальному епископу. Аресты, следствия, приговоры — все это для него было орудием политической интриги. Пираниа, наоборот, последнюю считал лишь средством, главной его целью неизменно оставалось искоренение ереси — навсегда и тотально — в Святом Католическом Королевстве. Милей ли нам заурядный интриган незаурядного кровопийцы? Ответ на это уже был дан. Вопрос, правда, некорректен: следует помнить, что Толедан зато сделался свиреп за двоих — за себя и за того парня.

Слепой Тиресий довольно-таки апатично вел процесс по делу об альбигойском подполье в Толедо. Хуан Быстрый не мог дождаться, когда же наконец ему передадут эту шайку пекарей. Своего нетерпения он не скрывал. Мендоса ему заметил однажды: «Мне бы ваши печали… — и, кряхтя, добавил: — А вам мои», — он как раз пытался придать своему телу более удобное положение, существовавшее, однако, лишь в его воображении. Ибо какое уж тут может быть удобство, если сидишь на кресле с пустующим седалищем. «Ой ли», — отрезал его светлость.

Разговор состоялся накануне исчезновения великого толедана. Он исчез и не был найден — как не был никогда найден и труп Видриеры. Впрочем, ни в том, ни другом случае поиски толком не велись. Странно.

Зато вскоре обнаружился след Севильянца. Дон Хавер, несмотря на свалившееся на него богатство (девяносто тысяч!), не пожелал сидеть без дела и поступил на службу к дону Алонсо. Возможно, это был хитроумный маневр, дабы находиться поблизости от Констансики, к которой за долгие годы трактирщик привязался всем сердцем. На новом месте он занимался привычным делом: ведал кухней дона Алонсо — к удовольствию всей троицы. По мнению Алонсо и Констанции, кулинары Руссильона не шли ни в какое сравнение с их кастильскими коллегами (дело вкуса, конечно).

Хотя история с похищением доны Констанции и была сплошным театром (включая мольбы о прощении и отцовские проклятия), очевидно, по ходу сей пьесы грань между сценой и реальностью для актеров начала стираться. Во-всяком случае, известие, что епископа Озмского в должности верховного инквизитора сменил слепой Тиресий, не послужило для беглецов сигналом к возвращению. Вернуться они решились не раньше, чем подтвердились казавшиеся вздорными слухи о таинственном исчезновении коррехидора. Стряпчий суда писал об этом доне Констанции: «Милостивая Государыня и Высокочтимая Девица! В смятении чувств оповещаю Вашу Милость, что великий толедан и коррехидор Толедо, его светлость дон Хуан Оттавио де Кеведо-и-Вильегас, столь успешливый в делах на благо Святого Католического Престола, отныне уж пред иным Престолом — Царя Небесного. Так постановил считать Тайный Совет на основании закона „О не подающих о себе вести свыше определенного срока“. Этот срок, ко всеобщему прискорбию, давно истек. Лета Господня одна тысяча шестьсот **, мая семнадцатого дня, после исполнения приговора над семью псиглавцами, Великий Толедан проследовал в сопровождении Королевского Альгуасила к своему дому, у ворот которого они расстались, после чего Королевский Альгуасил пересел в собственную карету. Великий толедан еще некоторое время провел за рабочим столом. По крайней мере, к исходу второй стражи в окне у него наблюдался свет, однако самого Вашего Батюшки с тех пор, как за ним затворились двери кабинета, больше никто никогда не видывал. Я намеренно не касаюсь тех злобных и кощунственных слухов, источником которых является уголовный или еретический элемент, предоставляя Вашей Осиротевшей Милости самостоятельно догадаться о характере оных…»

— Не понимаю, дорогой.

— Он хочет сказать, что, по убеждению многих, вашего батюшку, ввиду особых его добродетелей, ангелы живьем взяли на небо.

«Королевский Альгуасил склоняется к мысли, что его светлость, побуждаемый своими добродетелями…» — а я про что, — «…подвигнулся на тайное паломничество к Гробу Господню, что для паломников христиан в наше немилосердное время почти всегда означает гибель от руки неверных собак».

— Бедный батюшка, что же он так? Не иначе как возжелал, святая душа, утешить себя в молитве, воззрясь на место страстей Господних. Когда при этом еще и зришь, утешение полней, да, милый дон Алонсо?

— Вот, наконец-то. «Поелику Ваша Юная Милость, будучи единственной наследницей имени и состояния почившего в Господе, остается сиротою, его светлость Граф-Герцог изволил принять под свою персональную опеку Ваше, сударыня, девичество…» Клянусь, эта опека не продлится и трех месяцев — скоро гордое имя де Кеведо-и-Вильегас я прибавлю к своему.

— Значит, мне уже недолго осталось дарить вас тем малым, что, по вашим словам, не нарушает моей чистоты?

— Нет, недолго, любимая Констансика.

— Ах, неужто и вправду милостью Пресвятой Девы мы скоро будем единой плотью!

Такими речами обменивались они, покуда Алонсо зачитывал Гуле Красные Башмачки адресованное ей послание. При этом он знал, в отличие от высокородной судомойки (а впрочем, может, и она знала? знала, скорей всего), что «подвигнуться на тайное паломничество к Гробу Господню» — другими словами, сознательно принять смерть — говорилось, когда не желали в потомстве губить имя того, чья душа загублена своевольным уходом из этого мира. Таких обычно зарывают тайно, под покровом ночи, по старинному испанскому обычаю сажая три лилии на могиле без креста.