Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Чтобы это не звучало так легкомысленно, обращаем внимание читателя на одно обстоятельство. Хотя многоженство освящено Кораном, сам гарем в оппозиции жреческого и царского есть форма самоутверждения последнего. Эта оппозиция (царя небесного — царя земного, духа — тела, и т. д.) неизбежна в силу дуалистического принципа жизни. Двум божествам на одной лавочке тесно. Посему теократия антимонархична и как бы состоит на учете в республиканском лагере. (Попутно заметим, что высокая идейность, вытекающая из потребного некоему идеалу — неважно, социальному или трансцендентному — духовного всеслужения, не оставляет места l’art pour l’art: музам неуютно в любой республике, от римской до исламской.) Помещаясь на колесе Фортуны в противоположных точках, Султан и Аллах берут поочередно верх друг над другом, как по нотам разыгрывая пьесу, не имеющую ни малейших шансов завершиться. Название ее: Побежденные диктуют свои условия победителям (здесь — растлевают своих победителей). О том, как, обессилев в поисках за утраченным раем — если угодно, в попытке обладания собственной тенью, — власть, изнеженная, впавшая в языческий соблазн, оказывается сметена примитивной аскетической силой, которая, однако, в процессе властвования сама неизбежно уподобляется своей предшественнице и в конце концов разделяет ее судьбу. Аббадиды, Альморавиды, Альмохады… Осмин как явление (возвращаемся к нему) возможен только на «языческой» фазе этой бесконечной метаморфозы. Понятно, что жестких схем здесь не бывает, история — дело живое. Так, на роль мусульманского Свана Селим-паша никак не годился. Это был иссеченный шрамами наемник без роду и племени, из христиан, поздней перешедший в благодатное лоно ислама. Ему бы, достигнув высшей власти, быть суровым неофитом, повергающим в прах дворцы разврата, корчующим сады услад, жгущим, вслед за Омаром, драгоценные свитки. Этого не произошло. Очевидно, роль сыграло рабское: «А сейчас я облачусь в царские шелка и лягу в золотую ванну». Либо то был дворцовый переворот, когда «соловьи и розы» не отменяются. Организовал его, правда, какой-то мужлан, не визирь и не дядя царя со стороны матери, но участие в заговоре одного из евнухов предполагало сохранение культурного status quo…

Или скажем так: оставим все эти «по-видимому», «должно быть» и прочие стилистические мушки — то бишь признаки авторского кокетства. Мы прекрасно знаем, что стояло за кровопусканием в Басре, устроенным янычарским полковником и поддержанным евнухом по имени Осмин. Полковник, покрытый если не славою, то ранами, как и всякий ренегат, не знавший пощады к своим — испанцам, венгерцам, полякам, — он более всего на свете страдал от одной раны, которую даже Мерлин исцелить не в силах. [46]В один прекрасный день нашим рубакой овладевает мысль (под влиянием Осмина — эксперта): окружить себя гаремом паши. Без колебаний он подымает своих солдат и с бою берет Алмазный дворец, одним рубит головы, другим обещает чины и награды — и становится пашою сам. Во славу Аллаха всеблагого и милостивого.

Что касается Осмина, то Осмин пошел на смертельный риск, поскольку не мог стерпеть над собою, белым евнухом, евнуха черного. Многие поймут его. Для кого-то ясно как день, что за это стоит умереть. Для кого-то ясно как день, что стоит умереть за противоположное. Ведь каждому что-то ясно — кому что. Нам, например, ясно, что подлинный мир с ирландцами возможен лишь ценой отказа от монархии.

Гарем, вверенный его полновластному надзору, был прозван — и отнюдь не придворными льстецами — Ресничкой Аллаха (в смысле, загадай желание). Вот с какими словами обращается поэт к неприступной красавице:

между прочим, Омар Хайям, родинка моей души. Это было ажурнейшее строение из «лунного камня», песчаника редкой породы, известного еще под названием «миззэ яхуд» — и пусть арабы скажут, почему они его так называют. Резчики «лунного камня» встречались, главным образом, среди португальских маранов, тех самых «эль яхуд», что попадали в Басру из Франции, из Русильона. В нашу задачу не входит создавать места принудительного чтения (в тексте). Потому нет смысла описывать затейливый орнамент на стене, которая «вся из лунного серебра» — по выражению какого-то прид… мы хотели сказать, придворного поэта — что, впрочем, является придурочьей должностью.

Посетим, точнее, вообразим себе покои гарема, он же Ресничка Аллаха.

«Собрание прекраснейших», парадная зала, где паша восседал на золотом троне в окружении «прекраснейших», всех своих жен (и их служанок), а также танцовщиц и музыкантш — солнцем в хороводе звезд. Только без Луны, ее место пустовало.

Залы вкушения: зала, выходящая в сад, и другая — в нее вел каскад ступеней из лазурита, очень широких и очень пологих, «устланных зеленым сундусом и парчой, как в Джанне праведных» — чтобы не поскользнуться. Первая зала предназначалась для блюд, приготовленных из мяса, вторая — для блюд, приготовленных из молока.

Кухня именовалась «Чревом ифрита». Попасть туда можно было только через Врата Чрева — подземный коридор, начинавшийся за пределами сераля. Пиршественные залы соединялись с «Чревом ифрита» шахтами, по которым, как ангелы на небо, поднимались подносы. Искусство приготовления пищи недоступно скопцам, а женолюбящих поваров держали от трапезовавших красавиц на расстоянии пушечного выстрела (что, впрочем, трудно считать расстоянием безопасным).

Поскорей вознесемся! Из преисподней, где приготовляются все эти «хаши», «наши», «ваши» — назад к райским гуриям! Завалив лаву пилава ледником шербета и поверх опрокинув воз хворосту, обсыпанного сахарной пудрой, девы красоты удалялись под сень струй. Там от розового мрамора на их лилейных телах в любое время дня лежал свет предвечерний, каким последние лучи озаряют заснеженные вершины. А подводные зеркала [47]наделяли купальщиц формами, для сластолюбцев ошеломительными, тогда как сновавших между ними вуалехвосток-превращали в каких-то чудовищ. Бани эти назывались «Купаньем необъезженных кобылиц». Не в бровь, а в глаз. Увы…

Ресничка Аллаха и с виду была как ресничка. Выгнутой стороною примыкала к Алмазному дворцу — «терлась спинкой», по выражению сладкоречивых придворных; о галерее, соединявшей оба дворца по типу той, что переброшена через Зимнюю канавку, ими говорилось: «Мостик томных вздохов». С вогнутой стороны чудо-реснички были чудо-сады, множество садов: в таком-то, в таком-то, в таком-то стиле. Их разделяли водоемы, из которых причудливо рос живой хрусталь.

Об этих фонтанах Осмину напоминал шумевший за окном старец-прибой. Казалось, то рычал пес: ровно, высоковольтно. И псом был не кто иной, как спавший Осмин. В канун невольничьей ярмарки в Тетуане, крупнейшей на побережье, ему снилось: он — кизляр-ага Великого моря. В беспробудном мраке на многовековой глубине залегло чудище, не ведающее своих границ за отсутствием глаз. Но они прорежутся в сиянии рыбки-золотоперки — так обещал Осминог, он же Осмин. Только учти, Осмин: есть золотые рыбки, которые носят, как цепи, ожерелья храмовых танцовщиц, и наложницей из них ни одна не станет.