Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Он этого не учитывал.

Утром его носилки, сопровождаемые ливийскими гориллами, плыли по зловонным, кривобоким, горбатеньким улочкам Тетуана, словно город самим своим видом олицетворял неотъемлемую деталь магрибского рынка — фигуру рыночного нищего.

Международная невольничья ярмарка в Тетуане привлекала пиратов со всех широт и разбойников со всех дорог, а с ними и сонмы невольников, невольниц и маленьких невольняшек, представлявших все этническое богатство нашей планеты. Широчайший выбор разреза глаз, формы носа, оттенков кожи. А языков — Бог ты мой! Ну, может, мы немножко преувеличиваем.

Подгоняемый нетерпением, Осмин на своих двоих двигался бы и скорее — про носилки известно, что они тем неповоротливей, чем больше поворотов встречают на своем пути. Но Восток медлителен и умеет ждать, извлекая из этого сладость, о которой Запад ничего не знает и, к счастью, ничего не хочет знать. Нетерпение Осмина проявилось лишь в том, что он выглянул из-за занавески — и как раз в этот момент был замечен , которого другие звали Абу-Шакраном, он же их — Мансуром и Али.

Мансур, Али и Шакран проводили глазами носилки: так же, помнилось им, маячил и Ковчег Завета над чешуей голов. С приближением к гавани, где ежегодная тетуанская ярмарка имела место, плотность толпы достигала отметки «давка». Для -ов это был верх блаженства.

— О как ты прекрасна, ярмарка, утром, палатки твои шатровые!

— Правда твоя, Шакран-ата. И шатров этих, как сосцов у сучки, — такое множество.

— О как прав ты, Мансур, как прав ты! Набухшие, изобильные стоят они рядами, и ни одного среди них нет, уступавшего бы остальным.

— Правду говоришь, Али, так и есть. Нелегко будет выбирать Осмину, белокожему кизляр-агаси.

— Агаси ты моя бамбаси, до чего же это правильно, гагуси. Только знает свирепый Осмин, чего он хочет, как сырыми мозгами, раскормил знанием свою свирепость.

— Правда твоя, мой прибамбасик, мой залумпасик, мой некошерный колбасик, мой колокольчик, мой пумпусик, двойник мой, мой советник, мой оракул, пророк! Кузен мой добрый, как дитя… [48]Семь звезд горит в небесах, где на вопрос о солнце Селим-паша отвечает: «Я за него». Что с вами, что вы смотрите на своего Али, как на хоровод манихейский?

— Ой как прав он, наш гагуси — то и смотрю. Солнце светит, но не греет, и на небесех тех печать. Поэт погиб в тебе, Алик-баба. Слушайте же, дети, что вам расскажет безносый Мансур.

— Нет — Алик-акбар…

— Нет — правдивейший Шукран-абу…

И далее звучит хор в составе этих Киршну, Вишну, Черешну — потому что страсть как любят они кучу малу:

— Осмин, белый кизляр-агаси, обязался восстановить могущественному правителю Басры его сломанный рог. Да-да, нечем бодаться Селим-паше. А то, глядишь, обратит Селим свои взоры на черных евнухов, по примеру султана, а ему, Осмину, обрубит вершок, как мамелюки обрубили корешок. О Восмин свирепый, страшись, не возвращайся без луны, вызывающей приливы! Ты, сызмальства наслышанный о чудотворных златозадах, — блажен, кто отыскал разрыв-траву! Ищи. Когда наши войска вышли на подступы к Вене и чуть не водрузили зеленое знамя пророка над цитаделью экспрессионизма, то от тамошнего огородника, потом сбежавшего под защиту чуждых крыл, стало известно, что якобы есть другая разрыв-трава. На невыразимые желания. Хоть ты сам султан, неким желанием тебе приходится тайно поступаться… Да мало ли, о чем, в отличие от нас, знает Осмин, удесятеряя этим свою свирепость, ибо кто приумножает знания, тот приумножает свою свирепость, — и -ы стали смеяться не столько шутке, сколько от удовольствия, которое доставляло им сознание своего превосходства над Осмином: они-то полагали себя тайновидцами плоти, теплой жучкиной плоти, кишащей жучками, при том что действительна только плоть и ничего, кроме плоти.

— Смотри, Али, за углом играют в «тетуанского пленника». Свернем?

— Неправда твоя, Мансур. В «тетуанского пленника» играют испанцы, а мы играем в «испанского пленника». Свернем.

— Твоя неправда, Али, потому что, если мы свернем, то не увидим «лезгинки».

— Неправда твоя, Абу-Шакран, потому что это не лезгины, а все же ливийцы…

Ну их…

Ряды торговых точек, поэтически уподобленных содомитом сучьему вымени, были забиты, как сопливейший из носов. Большинство — праздношатающиеся, но кое-кто хоть и шатался, да дело разумел. Мало того, что эти разумники помнили списки кораблей, доставивших в Тетуан свой улов (в конце концов, на стендах имелись вывески), но они отлично знали, где велся промысел и как. Вспомним рыбный рынок в Див-сюр-Мер. На лотках затейливо выведены названия баркасов. Длиннее всего очередь к «Марии-Антуанетте», но кто-то чает «Звезды морей», а кому-то любезней «Альбатрос». Так же и в Тетуане. Каждая ячея имеет свою клиентуру. Существует такое высокое умение, как создавать иллюзию низких цен. Когда за девочек (которыми, заметим в скобках, кормят рыб в Хуанхе) здесь хотят пол-юаня, то покупатель начинает «мести с прилавка». И тогда уже не замечает, что женщины-фалаша́ идут по цене рабынь из Месопотамии, а постные суданцы стоят столько же, сколько с румяной корочкой суздальцы. Последние — специальность алчного и желчного рахдонита: [49]вот, покачиваясь, движется он на верблюде по пустыне, и ежели смотреть против солнца, то вереница рабов с пропущенной через ошейник цепью являет собою отрадную картину с точки зрения прогресса: кажется, что это тянутся телеграфные столбы.

— Дадите на пробу? — спрашивает покупатель продавца и либо слышит в ответ «пробуем глазками», либо отправляется за ширмы — обыкновенно это бывает, когда «фрукт» не больно-то казист, но хозяин божится, что «сладкий как мед».

Еще устраивается «показ» по типу демонстрации мод. Однако стройному юнцу в вашем пузатом присутствии не полагается разрешать доминантсептаккорд в тонику, это прерогатива покупателя.

Были шатры, источавшие такие гастрономические ароматы, от которых слюнки текли, как слезы. Это торговали кулинаров. Здесь уже вы сами оказывались в роли модельного юноши: от кулинарных шедевров вам уделялись сущие крохи (но какая посуда, какое обслуживание!). Вот купишь повара, тогда и обжирайся. И что вы думаете, покупали.

В других местах торговали виртуозными партнерами в нарды, слепыми лирниками, применявшимися в гаремах («Глаза б мои не глядели…»), дорогостоящими европейцами, впрочем, дорого стоили они лишь в мирное время, в разгар же военных действий не стоили ничего. И т. п. и т. п.

То там, то сям встречался наглухо запаянный ларец с надписью «Сырец», внутри которого стояло жужжанье; то жужжанье у нас песней зовется. Говорят, этих рабочих пчёловек тайком скупали каннибалы, но это слухи, а вообще-то «рядовым необученным», им давалось кайло, тачка — и с места в карьер.