Леонид Гиршович - Суббота навсегда

Не будь Педрильо в первые минуты появления пиратского капитана ослеплен внезапным светом, а в последующие — столь же удручен жалким состоянием, в коем они пребывали, то, скорее всего, он заметил бы перстень с черепом на капитанской руке; с черепом, без которого пара скрещенных костей на треуголке намекала лишь на собачьи радости. Перстень с черепом. И этим пускай все будет сказано.

Снаружи послышались крики вперемешку с обрывками отдаваемых команд. Педрильо по-провански понимал плохо — если речь не шла о пучке редиски или о бутылке масла. Притом курс корабля изменился круто. Случилось это на третий или на пятый день их пленения — вести счет дням было невозможно, пока капитан не отделил тьму от света (распорядившись поместить пленников в другую каюту — так что все могло произойти и в первый день). А дальше… Под оглушительную канонаду каюта заплясала. Густым дымом затянуло окно, вонь стояла ужасная. Одновременно Педрильо улетел в объятия Блондхен, и потом мячиками они летали от стенки к стенке. Продолжалось это недолго. В воцарившейся тишине, какая бывает в преддверии грозы, Педрильо еще успел обменяться с Блондхен парой фраз:

— Настроение бодрое, идем ко дну.

— Может, оно и к лучшему.

По палубе, словно июльский дождь, застучали десятки ног.

— Рукопашная? — спросила Блондхен, сама боясь в это поверить. Она судорожно прижимала к груди побелевшие кулачки.

Педрильо превратился в слух. Потом они опять заскользили куда-то вбок, каюту накренило. Когда дым за окном рассеялся, они увидали прямо перед собою разорванный кливер португальской каравеллы. Но что там кливер! На месте якоря, как под глазом у Руди Швердтфегера, зияла страшная дыра, и в глубине ее, как в еще более мистической ране, что-то копошилось. Ядром сплющило каравелле нос, теперь своей формой он напоминал носы черной сотни невольников, что составляли ее единственный груз. Над этими горемычными отелло бизань склонилась жалобной вердиевской ивушкой — вот-вот упадет. Было слышно, как с португальским акцентом побежденные что-то объясняли победителю — и в ответ чистейший кастильский: «…!»

— Кажется, они собираются таскать их за собой на веревочке — наш капитан впал в детство. Это же в Тулу со своим самоваром… если мы плывем действительно туда, куда он сказал.

— У него есть выход?

— Беленький мой, именно что у него нет выхода. Португалов он должен взять на борт, за них будет уплочено, португалы своих выкупают. Носеэров [41]же обыкновенно оставляют плавать в супнице. Ну, иногда по ней могут дать залп милосердия.

В плену день считается за неделю. К вечеру второго дня хитрость капитана Немо — как пожелал он отрекомендоваться Констанции, Блондхен и Педрильо — удалась. Португальская каравелла на буксире сбивала с толку, и один испанец стал беспечно приближаться к ним. Свою ошибку он понял слишком поздно. Началось преследование. Это был тяжелый торговый корабль, вооруженный несколькими старыми ломбардами, но зато готовый в себя вместить все золото мира (и с ним затонуть). Надо думать, этот плавучий сундук с золотом отбился от большой купеческой флотилии, которую сопровождает до пяти галеонов. Время от времени он становился виден из окна каюты — и всякий раз все ближе и ближе. Его маневры в попытке спастись напоминали отчаянные рывки, от которых петля только туже затягивается.

— Ну вот, глядишь, уже и сдача тому, кто нас купит.

— Ха — ха — ха — очень смешно.

Педрильо вздохнул:

— Ты еще этого не проходила, Блондиночка. Смеяться перестаешь намного раньше, чем острить.

— Но праздновать труса начинаешь еще раньше… Посмотри — или мне это показалось?

Нет, ей это не показалось. Действительно, сколько-то точек виднелось на горизонте.

— Семь парусов, — насчитал зоркий Педрильо. — Это слишком далеко, и потом это могут быть французы, которые своих корсаров не трогают.

— А чего же тогда их корсары сами нападают на французские суда?

— Ты имеешь в виду потопление «Улисса»? «Улисс» только приобретен был в Париже, ничего французского в нем нет.

— А команда откуда родом?

— Из моего правого кармана, — неожиданно для нее огрызнулся Педрильо. В самом деле, что за глупости: «откуда команда?» Интернациональная бригада кукол под началом опытного кукловода. С концом спектакля их стряхивают, как крошки со скатерти.

Темнело. Для растяпы-испанца время шло не по дням, а по часам. Но когда смертная тьма уже совсем готова была покрыть его очи, когда расстояние между кораблями равнялось пушечному выстрелу, другая тьма, ночная, заставила пиратов отложить штурм до утра. Стояла ночь — лунная по гамбургскому счету. Волшебный свет отражался морем, этим зеркалом богов, «перед которым — как сказано в одном стихотворении —

Но мы отвлеклись, сегодня не двадцать первое августа. Ночь светла, в перекрестном светоопылении небес и вод испанский корабль чернел быком, обреченным в золоте грядущего дня замертво рухнуть к ногам тореро. Спасения ему не было. Поэтому обладатель перстня с черепом не стал служить черную корриду, которая приснилась Бельмонте. Все как бы и повторяется….

Уже с рассветом выяснилось: едва прорезавшиеся давеча на горизонте молочные зубки выросли в грозную армаду, мгновенно превратив победителя в побежденного. Отвязав каравеллу, груженую человеческим веществом, и заодно дав понять ее капитану, что корабль впереди — тоже переодетый француз, пираты во все лопатки заработали веслами. Чудом спасшиеся португальцы поспешили передать это дальше, что стоило мнимому французу стеньги, а капитану Немо позволило выиграть толику драгоценного времени. Две каравеллы пустились было вдогонку, но вскоре безнадежно отстали и повернули назад.

— А я-то надеялся. Шельмец, он же должен был быть настигнут. Не понимаю, он что, осуществил другую возможность? И мы полным ходом углубляемся в сослагательное наклонение? Ведь его должны были схватить.

— Мне все равно. Я англичанка, и по мне испанцы — те же мавры.

— Ну, ты скажешь. В Испании чтут Божью Матерь, там нет гаремов. И потом не забывай, кто мой хозяин — Лостадос де Гарсиа-и-Бадахос, сын Алонсо Лостадоса де Гарсиа-и-Бадахос, коменданта Орана.

— Вот уж действительно нашел, чем хвастаться.

— Знаешь, Беленький, английская спесь прекрасна, как и все английское. За право на нее можно многим пожертвовать, например, собою, мною, но о доне Констанции ты подумала?

Весь остаток пути Блондхен проплакала — это, значит, с четверга по понедельник. Педрильо мерил каюту шагами и рассуждал сам с собой: