Сухбат Афлатуни - Лотерея Справедливость

«…Сжалься над той, которой нет возврата. Даруй ей от ада избавление. Будет костер за все грехи расплатой…»

Горячий воск каплями падал на кладбищенскую глину. Падали мокрые лепестки цветущих вишен. Люди шли.

«Тянется ночь уныло. Смерть, избавленье дай… О, образ милый, навек прощай. Нет больше силы…»

В компьютере Соат что-то всхлипывало, появлялась заставка.

«Алекс, ты — солнышко. Ты — самый классный, Алекс».

Тянется ночь уныло. Уныло. Уныло.

Идти в комнату с ужином, где черное вино?

Алекс сполз с кресла. Пошел, не чувствуя бумажных ног, в комнату с ужином.

Медленно открылась дверь.

В глаза ударил пылающий двенадцатью свечами стол. Хрустальное мясо.

Лицо Алекса скорчилось в улыбке.

Здесь уже тоже кто-то был. В тарелках была еда.

— Можно? — спросил Алекс и сел на первый с краю стул.

Никто не возражал. Налил вина.

— Это не кровь?

Присутствующие молчали. Собственно, их не было видно. И слышно. Они не осязались. Не оставляли запахов. Вели себя прилично.

— За что пить будем? — спросил Алекс, держа дрожащими руками бокал.

Молчание.

— За справедливость… так за справедливость! — кивнул и выпил.

Вкуса еды он не чувствовал. Зато стало весело. Поскольку остальные пирующие оказались неразговорчивыми, Алекс начал тамадить и размахивать ледяными руками. Вскакивал, говорил разными голосами, и что-то непрерывно ел, и проглатывал. Было темно, сама еда казалась просто подкрашенными сгустками этой темноты.

— Глубокоуважаемые! — шептал Алекс. — На мои обращения идет вопреки служебным обязанностям выразившись тупость, отвратительность, ехидство, атаки и т. д. Исходя из этого, на каждом шагу меня преследуют психические взрывоподобные подставные ситуации…

Темнота.

— Я все до последней копеечки им отдала…

Темнота.

— Вытащите меня отсюда, — бился Алекс лицом об тарелку, — а Любку внушением (гипноз) отучите позориться, хоть бы занавески задергивала, первый этаж все-таки, а когда к ней вернусь, внушите обласкать, и что никому я ничего не ломал, и суда не было. Вам с современной технологией это ничего не стоит, а я тут без ласки загниваю!

Темнота.

— Я не хочу сказать, что наше Правительство не ошибается, но эти ошибки можно решать мирным путем…

Темнота.

— Что может сделать простой смертник, если руководители отдали меня в аренду марфии, чтобы они со мной занимались мужеловством? Эти люди со мной делают что хотят, они мне сами говорили: мы будем с тобой заниматься «уринотерапия», за это будем хорошо платить….

Темнота.

— Еще в учебнике написано: «Во многих школах существует традиция отдыхать под звуки любимых мелодий». В нашей средней школе пока нет этой традиции, но я думаю, что она у нас скоро обязательно появится!

Темнота.

Алекс, шатаясь, гасил свечи:

— Конечно, появится… Ты только жди. Жди, девочка…

Алекс лежал в офисе. Рядом валялся стакан. Черное винное пятно на ковролане.

«А из тапок у меня сыплется всякая ерунда: бумажки, резиновые ломтики. Представляете? Из тапок. Еще линька у подушек началась. Весь пол в этих перьях, и на стол забираются. Вчера долго вылавливал перо из супа. Можете поздравить — выловил…».

Алекс застонал и повернулся на другой бок.

«Из моих пальцев вырывается яйцо и мчится, расталкивая воздух, к смертоносному линолеуму. От меня уходит женщина. Долго красит напоследок губы и проваливается сквозь землю. Утекает сквозь щели паркета. Оставив мне на память пустоту в шкафу…»

Кнопка диктофона нажата, медленно перетекает голос с одной половины кассеты на другую. Диктофон лежит на столе; иногда, на низких частотах, вибрирует: дз-з. Дз-з. «…ушла женщина» дз-з… «попал в Лотерею» дз-з…

Забытый диктофон лежит на столе в пустом офисе, и только соседний компьютер внимательно слушает его. По темному экрану ползут божьи коровки букв: «Алекс, ты — солнышко. Ты — самый классный, Алекс. Ты просто великолепен».

Он так и лежал на полу.

Только черное пятно на ковролане высохло и стало бордовым. Только первые капли солнца упали на стены и погасли.

Утро было неясным; небо заплевано полуоблаками.

Алекс пошевелился.

Снаружи доносился человеческий гул.

Алекс открыл глаза и увидел потолок. Потолок был белым.

Болезнь разрослась под утро и зацвела назойливыми цветами. Дрожали руки; тело отделялось от головы и уходило, посылая в пространство поцелуи.

Полседьмого.

Ночью он так и не уснул. То рождал какие-то величественные письма в МОЧИ, с длинными, уползающими за горизонт причастными оборотами. Эти письма тут же выбивались на мраморе, и Алекс ходил вокруг мраморной глыбы, нажимая то Delete, то Enter… В момент самых горячих жалоб появлялись родители, родственники, друзья и начинали покупать кефир, смесь «Малютка» и бублики с просроченными дырками. Иногда приходила Соат и начинала медленно, сплевывая кровь, вытаскивать изо рта цветы и ставить их в вазу. Все это шумело, где-то произносил свою исповедь диктофон. Алекс превращался в лед, и гренландцы вылавливали его сетями и несли в свой единственный в мире Музей льда.

Алекс поднялся и, держась за стены, пошел по офису.

«Прием, начинайте прием!» — кричали снаружи.

Зазвенели разбитые стекла. Он подполз к разбитому окну.

За окном, в пустоте, стоял крошечный лысый человек с камнем и кивал головой: «Это я разбил, я разбил. Зовут меня Александр Петрович, запишите себе, пожалуйста, в ваш главный компьютер. Александр Петрович, легко запомнить, почти как Пушкина…» Пятился, кланялся, отходил от окна.

Алекс, стоя на четвереньках, медленно выглянул в разбитое стекло.

Вся улица была в людях, больших и маленьких.

Кто-то даже лез на фонарный столб. Алекс узнал: это была беременная женщина-киллер. Живот свисал со столба, она кричала, что киллеров надо пускать вне очереди. Кто-то с ней снизу спорил и доказывал, что пенсионер — уважаемей, чем киллер, и если все пенсионеры мира вот сейчас в нее плюнут, то она на своем столбе улетит…

Но Алекс смотрел не на них.

К разбитым окнам подходили люди, которых он помнил.

Вот подошла его школьная учительница и стала поднимать очки, пытаясь увидеть что-то, что доступно только старым школьным учителям:

— Пенсию… Стыдно говорить такое, не могу на эту пенсию жить. Дети, подайте, кто сколько сможет вашей первой учительнице!

Вот приблизилась его первая девушка, та самая, у которой он обтирал сырые подъездные стены:

— Вышла замуж, почти счастливо… Муж в бизнесе, трое детей. Потом мужа посадили, какие-то налоги не туда платил. Как жили потом? Все продавали. Так и жили. Сегодня проснулась, а продавать больше нечего…

Вот подошла Ольга Тимофеевна; постояла, повертела портретом Марата, наклеенным на палку. Отошла. Вот машет рукой еще кто-то.