Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2

— …сейчас мы его все узнаем и как поэта! — закончила Матильда Петровна и приняла позу усиленного внимания.

Ватутин достиг сцены, нервным шагом вошел в луч света:

— Я прочту две пиэсы. Первая — чужого сочинения. — Уловив шорох недоумения, пояснил: — Я выбрал ее прочесть, поскольку… поймете сами. Или не поймете.

Публика обиделась и стала внимательно слушать.

— Что за чушь… — Отец Кирилл пытался встать, но снова был придавлен ладонью Чайковского:

— Отец… потерпите «комедию Распятья»! Это ж не хуже вашего «дьячка», а?

Фотограф, взяв высокую хриплую ноту, закончил. Зал неуверенно захлопал. Матильда Петровна сменила позу внимания на позу глубокой задумчивости. Отец Кирилл все же поднялся и подозвал официанта, расплатиться и уйти.

— Следующая пиэса, — поглядел на него из луча Ватутин, — моего сочинения. Посвящается отцу Кириллу. Называется… Называется «Поклонение Волхва».

Отец Кирилл застыл. Подошедший официант, вопросительно помолчав, отошел.

— Я попрошу для звукового сопровождения подняться сюда маэстро Чайковского…

— Я здесь! — заорал «маэстро» и двинулся по параболе к роялю.

Споткнувшись о край сцены, рухнул.

Публика загоготала. Матильда Петровна наклонилась корпусом к Чайковскому, словно хотела ринуться поднимать, но не ринулась. Ватутин тоже застыл в луче и играл губами.

Добравшись с этими приключениями до рояля, Чайковский долго пыхтел за ним.

— Ну, чего тебе наиграть?.. — Показалась над крышкой его красная голова.

— Марш, как договаривались, — пошевелил губами Ватутин.

Чайковский замузицировал. Ватутин, раскачиваясь, начал:

— Я. Царь. Волхв. Корабль. О! О! Тонет! Мой ма-а-льчик! Звезда. Нечистоты. Плевки! Корабль! Оп-оп. Ни-ни-ни. Черное небо! Холерное небо! Белая звезда! О! Мой ма-а-льчик! Оп-оп. Тонет…

Выкрикивал и брал фальцетом невероятные ноты, извиваясь. Чайковский, поддавшись, тоже уже не «маршировал», а выстукивал кулаками какую-то дичь.

Внезапно Ватутин покачнулся и осел на сцену.

Чайковский еще несколько секунд прогвоздил по клавишам. Ватутин валялся на сцене, изо рта текла кровь; со всех сторон шли, бежали, стояли люди.

День окончили у Чайковского.

Ватутин вскоре пришел в себя, но был слаб; его отнесли к Чайковскому, жившему поблизости. В переносе участвовали отец Кирилл и отец Порфирий; отец Иулиан куда-то растворился. Квартира Чайковского выглядела запущенно, мебель в чехлах пыли; единственной живой вещью был рояль, где громоздились клавираусцуги и горы нотной бумаги. Ватутина с расстегнутою пуговицей опустили на диван, с которого Чайковский смел мусорные окаменелости; сам Чайковский занял кресло, вытащил из-под себя чернильницу и предложил всем чувствовать себя как дома.

— Что за человек! — указал бровью на Ватутина. — Охота же ему демона изображать… Душа ведь у него… Котенка выходил… — Зевнул, сказал еще что-то про котенка и захрапел.

Вскоре к нему присоединился Ватутин, у которого и храп звучал несколько инфернально, так что отец Кирилл поежился.

Прихромала старуха в зеленом платке, поставила перед гостями чайник, две пыльные чашки и вазочку с засохшим вареньем.

— Что не убираетесь? — спросил ее отец Порфирий.

— Не позволяет, — ответила старуха, сердито разливая чай, — приду с веником, а он веник выхватывает и гонит.

Отец Кирилл глядел на ноты, разбросанные по роялю.

«Марш Фортинбраса». «Тема Призрака». «Песня Офелии».

Отец Порфирий рассказывал о жизни в Кагане. Говорил, что скучает по своей деревне Пилино Костромской губернии и видит ее еженощно:

— Васильки там с кулак размером. Проснусь здесь — борода от слез мокрая… Только не мог там оставаться. Так бы дьячком и коптел, а там лучше батраком, чем дьячком. Бедность среди простого духовенства невозможная. А тут, хотя и жара и пыль, рясу от пота хоть выжимай, а все ж таки уважение, и возможности. — Отхлебнул чай. — О наперсном кресте уже разговор был.

Отец Кирилл слушал как сквозь сон.

— Не стоило мне с моими творениями на публику выходить, — вздохнул по-детски отец Порфирий. — Мирские люди, что они о нашей жизни понимают? А если хотите, то у меня есть еще стишата, могу прочитать…

Достав тетрадку, отец Порфирий колыбельным голосом читал свои творения. Отец Кирилл склонил голову над чашкой, в которой отмокали катышки варенья. Вечер в «Шахерезаде» и выходка Ватутина совсем разболтали его.

Допив пыльный чай, вышел в темноту. Сердце стучало, идти домой не хотелось. Родилась мысль сходить в подвал к Кондратьичу, которого не видел давно; Кондратьич прислал с сыном записку, в которой просил временную отставку от уроков по причине работ в лаборатории.

Час для визита был поздний — било двенадцать, но Кондратьич сам говорил, что посещать его лабораторию лучше ночью, когда он там есть. Идти было легко, улицы пустовали. Встретились только сторож с колотушкой да пьяный у забора, который вел разговор со своими портками: «Ну, сымайтесь же, черти!» И еще черная кошка, перерезавшая дорогу; отец Кирилл, перешагнув, пошел дальше.

— Выращивание самого камня, таким образом, охватывает три стадии, или мутации. Первая — черная, свинец; вторая — белая, серебро; третья — желтая, она же — красная…

— Золото? — спросил отец Кирилл.

Они шли по небольшому проходу; все было в сосудах разных форм, стеклянных, металлических, закопченных. От химического духа кусалось в носу, давил потолок, по углам, стопками и врассыпную, валялись книги, в одном желтела гитара с бантом.

— Для определения тона.

Фигуры Кондратьича и отца Кирилла выгибались, вытягивались и сужались в ретортах, мимо которых они шли. В ретортах булькало и воняло.

— На второй мутации требуется дать музыкальный тон. Музыка очищает металлы.

Кондратьич напоминал черную птицу; экскурсия продолжалась.

— Про философский камень вы, конечно, слышали, а?

— Который обращает все в золото?

Лицо Кондратьича, заслоненное огромной колбой, изогнулось и проговорило:

— Обычный предрассудок об алхимии… Обычный предрассудок!

Взял отца Кирилла за локоть:

— Простого золота на земле и так достаточно. Даже слишком много, а? Здесь речь об ином золоте, «захав» по-еврейски, что состоит из трех букв, «заин», «хей» и «бет». В трактате «Сэфер ха-бахир» это трактуется так: в имени золота, в этих буквах, из которых оно состоит, три принципа. Мужской — «захар», женский — душа, на что указывает буква «хей», и буква бытия «бет», с которой начинается Тора — «берешит…».