Сухбат Афлатуни - Поклонение волхвов. Книга 2

— Но… Но ведь теперь вы приговорены за участие в мятеже…

— Да, слышал эту хохму… Мои старые товарищи несколько раз обращались ко мне с просьбой приготовить взрывчатку. До этого все шло гладко. А тут, с этими солдатскими вожаками, что-то у них не взорвалось, показали на меня.

— А до этого все, значит, взрывалось? Значит, гибли люди…

Кондратьич (отец Кирилл мысленно продолжал звать его «Кондратьичем») сидел с открытым ртом и молчал.

— Вы раскаиваетесь в этом? Сейчас, перед смертью? — спросил отец Кирилл.

— Да. Каюсь. Но не потому что пред смертью. Поверьте, грядут такие времена, когда живые станут мне завидовать. «Ах, он умер в двенадцатом году — какое прекрасное еще было время!» О том, какое мерзкое было время, никто уже не вспомнит. — Помолчал, подвигал желваками. — И потом… Смерть — всего лишь ceratio, размягчение. Твердое вещество обращается в мягкое, в воск. Воск вытекает. Парафиновые пары поднимаются к небу, сперва синему, затем…

— Вы должны отречься от алхимии. Иначе не смогу исповедать…

— Да, вы правы. Глупо звать батюшку на исповедь, чтобы читать лекцию по алхимии. Пусть даже батюшка — твой ученик и племянник.

Отец Кирилл вздрогнул.

— О двух вещах хотел попросить вас, отец Кирилл. Понимаю, будет сложно, но… И лучше не письмом, а лично. Вы сможете его убедить, чтобы он не делал этого… — Кондратьич склонился к уху отца Кирилла, зашептал… — Обещаете?

— На все воля Божья… — Отец Кирилл вытер пальцем влагу на глазу, оправил епитрахиль и начал читать слова исповеди.

Дверь загремела, в камеру вкатился Казадупов.

— Достаточно, батюшка! Вы прекрасно сыграли свою роль, поздравляю!

— Что это значит? — Отец Кирилл сжал спинку койки. — Вы не дали завершить…

— В этом нет нужды. Казни не будет, исповедуете после.

Кондратьич поднял лицо. Губы были все так же горько сжаты, но в глазах зажегся лучик.

— Слишком крупная рыба наш господин Парацельс, чтобы просто так его «пуф!» — Казадупов потирал ладони. — Да и не во всех грехах он вам исповедался.

— Я протестую! — закричал вдруг отец Кирилл и побледнел от звука своего голоса, запрыгавшего эхом по подземелью. — Вы подслушивали исповедь!

— Верно. И прошу заметить, в весьма неудобной позиции. Давно уже просил здешнее начальство сделать слуховую щель чуть выше и левее… А делал это потому, что не был уверен…

— В чем же?

— …что вы сообщите о тех противоправительственных вещах, которые вы здесь услышали. Как то, осмелюсь напомнить, предписывает ваш «Духовный регламент». Впрочем, вас, батюшка, самого неплохо бы еще поисповедовать…

— Если мне понадобится духовник, я имею к кому обратиться.

Казадупов переговаривался с офицером, подпиравшим стену. Офицер замотал головой:

— Никак не могу, есть приказ. Он в списке на повешенье.

Казадупов поморщился:

— Бросьте! Я его и внес в список. Это опаснейший государственный преступник, требуется доследование. Понимаете? До-сле-до-вание.

— Никак не знаю, кто внес. Приказ подписан его высокопревосходительством. Уже и приготовлено все, комплект. И ямку приготовили.

— Вас самого в эту ямку закопают, если… Телефонируйте генерал-губернатору!

— Его высокопревосходительству?!

— Да, высоко… Быстрее!

— Господь с вами, Мартын Евграфович, спят они. И не буду телефонировать, не уполномочен в такое время.

— Чорт! — Казадупов вытер пот. — Семь лет расследуешь по высочайшему поручению дело, доходишь наконец до истины, и тут из-за какого-то… Хорошо, вы не уполномочены. Кто уполномочен?

— Сейчас Аристарх Борисович прибудут, для наблюдения. Может, они…

— Идемте! И вы, отец Кирилл! Что глядите-то?

Отец Кирилл огладил дрожащей ладонью рясу:

— Исповедь не завершена, и моя обязанность ее завершить. Если вы и сейчас мне воспрепятствуете, буду жаловаться по начальству. В соответствии с «Духовным регламентом».

— Исповедуйте! — Казадупов вдруг выкрикнул фальцетом. — Не буду мешать вашей родственной сцене! Только вы, господин алхимик, не забудьте упомянуть, что благодаря вам наш батюшка полгода назад чуть не отправился к праотцам! — Хлопнул дверью.

С потолка посыпалось.

Отец Кирилл смотрел на Кондратьича.

— Да, это так, — сказал Кондратьич, сдув с плеч песок. — Нам была нужна желтая звезда. Князю и мне. От Курпы я знал, что она у вас. Мне она требовалась ненадолго, для философского камня, для стадии умножения, multiplicatio, помните ту комнату и аппарат? Благая сила звезды ушла туда. Потом князь быстро сбыл ее одному англичанину, который за ней охотился, англичанин тут же поплыл с ней в Америку, но не доплыл: кажется, она притянула льдину, мировой лед, третья порода… Еще я хотел спасти вас.

— Камнем по голове?..

— Да. Я внимательно просмотрел ваш гороскоп. Желтые звезды способны притягивать… Удар камнем, у вас был предначертан удар… Кто мог? Может, ваш садовник, Алибек. Да, скорее всего, он. Он стоит над вашим телом, кровь на сапогах. «Тьмы стало больше, хозяин…»

— За что ему было убивать меня?

— А за что потонул англичанин, прихватив в бездну целый пароход? За что цесаревич исходит кровью? За что сорок лет держат в идиотах бедного князя? За что меня вначале бросили в монастыре, потом пытались обменять (может, все-таки обменяли, а?), за что рос я в темной избе, где всей библиотеки было три книги? За что так ненавидит меня этот Казадупов? Впрочем, я ему приготовил еще один маленький киндер-штрейх [46] Детская проказа, проделка (нем.) . … — Кондратьич нервно зевнул, вытянул ноги. — Ни за что. Просто так. От скуки… — Поглядел на отца Кирилла. — Простите меня, отец…

— Бог простит.

— Бог… — Кондратьич пошевелил ногами. — Бог. Как вы думаете, они меня все-таки расстреляют?

Отец Кирилл приблизился к Кондратьичу. Стряхнул песок с его сутулой спины:

— Приступим.

Читается список прегрешений.

— Каюсь… Каюсь…

Серебряный крест опускается к губам. На кресте в последней агонии повисла черная фигура. Губы Кондратьича скривились.

— Не могу!

За дверью зашумели шаги.

Сухие губы прикоснулись к металлу. Запахло кровью и уксусом. Завеса в Храме разодралась пополам, храмовым ткачам придется долго штопать ее, почти два тысячелетия.

Они шли по крепости.

Впереди звенел голос Казадупова: «Вы за это ответите, вы слышите?»

Где-то прогремело, звякнули стекла.

«Что это?» «Узнать!»

Солдатик побежал в темноту, шлепая сапогами по пыли.

Отца Кирилла отвели в молельную.

Тело было свинцовым, ноги не подчинялись. Оставил крест, епитрахиль. Окамененное нечувствие. Опустился на скамейку, веки сами собою склеились.

…Декабрьское утро, колотежка в дверь. Деревца граната, надо бы пересадить, темно тут. Поверхность двери с застывшими потеками краски. Дверь бесшумно отворяется. Спокойный человек на пороге. Спокойно поднимает руку с камнем и движет в сторону головы отца Кирилла. Колокольный звон. «Приидите, поклонимся». Отец Кирилл, хлеща кровью, поворачивается, выбрасывая руки. Заляпанная ряса идет волною. «Предстательство страшное и непостыдное…» Распластанное тело на дорожке. «Хозяин, тьма вон настолько выросла!» Мутка наклоняется над ним, узкое платье мешает ей, она проводит по его слипшимся волосам.