Герман Садулаев - Иван Ауслендер: роман на пальмовых листьях

Пахло какой-то необычной весной, хотя технически весна ещё не наступила. Да и во всех смыслах до весны было ещё далеко. Но иначе было не назвать. И, когда позвали выступать Ауслендера, он взял микрофон и сказал:

– Братья и сёстры! Запомните эту весну. Запомните эту свободу. Может статься, что это последняя весна нашей свободы.

– Нет! – ревела толпа.

– Может быть, через двенадцать лет вы будете рассказывать своим детям о том, что вы были на митинге в защиту свободы и честных выборов в России. А ребёнок не поймёт ни слова. Он спросит: папа! что такое митинг? папа! что такое свобода? папа! что такое выборы? папа! что такое… Россия?..

– Нет!!! – ревела толпа.

– Если мы не хотим этого, то мы должны защитить свободные и честные выборы. Должны отстоять своё право на голос. Нам нужна сменяемость власти! На самом деле, может, это и не так важно, кто именно завтра окажется в кресле президента и будет плакать от того, что сам не знает, как туда попал.

В толпе засмеялись, узнав цитату из песни Бориса Гребенщикова.

– Но нам нужна сменяемость власти. За двенадцать лет в Кремле даже приличный человек превращается в вурдалака. И я не хочу знать, я не хочу и думать о том, во что превратится вурдалак за двадцать четыре года в Кремле!

Площадь взорвалась криками и овациями.

– Если мы проиграем, то нашу страну ждут ещё двенадцать лет мрака. Двенадцать лет холода. Двенадцать лет несвободы. И весны не будет ещё двенадцать лет. Если мы проиграем. Мы проиграем?

– Нет! Нет!!!

– Мы победим?

– Да-а-а-а-а-а!

– У нас есть план. Есть план конкретных действий. Мы пойдём наблюдателями на выборы, мы заполним все участки. Мы не позволим красть наши голоса! А если власть нас всё же обманет, то на следующий день после выборов мы выйдем на площадь! Как сказал передо мной с этой же трибуны мой друг Дмитрий Балканский, мы будем дышать власти в окна. Мы не уйдём, пока не вырвем свою победу! Все на защиту Ленинграда! Ура!

В этот раз всё прошло хорошо, правильно. Иван был спокоен и удовлетворён. После митинга он не стал приклеиваться к московским «звёздам», которых окружили поклонники, журналисты и фоторепортёры, а пошёл в кабак с компанией новых питерских друзей.

Кабак оказался ирландским пабом, с мебелью из тяжёлого цельного дерева и персоналом в зелёных униформах. Пиво было хорошее. Вкусное. Иван Борисович перебрал. Он едва не заплакал, когда узнал, что Балканский и другие активисты все ходят под подпиской, на них статьи, им светят реальные сроки, им опасно даже улицу переходить в неположенном месте, а они продолжают протестную деятельность. Ауслендер предлагал ребятам: хотите, я вам ключи дам от тёщиной дачи? Отсидитесь пока. Зачем вам в тюрьму?! Это же страшно! Это плохо – тюрьма. Ребята пили и улыбались, отказываясь.

Было уже поздно, когда Ауслендер заказал к пабу такси и поехал домой. Виктория встретила пьяного мужа с удивлением и каким-то интересом. Но ничего не сказала. Иван Борисович стянул с себя одежду, едва ополоснулся в ванной и провалился в сон. Ничего не снилось. А может, снилось, да забылось поутру.

Утром в воскресенье Ауслендер лежал в постели с больной головой. И думал. Мысли были тяжёлые и неудобные. Такие, что едва помещались в голове. То есть не потому что большие, а потому что угловатые, как мебель, которую трудно протащить сквозь дверной проём. Такие застревающие углами, цепляющиеся за стенки ножками и боками несуразные угрюмые мысли. Голова от их угловатости болела ещё больше, чем просто так, с похмелья.

Например, про тюрьму. Или про армию, что одно и то же. В своё время Ауслендер от настоящей армии благополучно откосил (спасибо университету). И в тюрьмах Иван не сидел (слава Богу). Но есть ведь люди, которые прошли эти «университеты», жизненные, «мои университеты» по Горькому. И хорошие люди! Тот же Балканский – сидел. Иван подумал, что если бы раньше, в молодости, то, может быть, и он бы… конечно, было бы очень сложно, но в принципе… молодой организм – он адаптивен, и психика… А вот сейчас, в сорок лет… нет. Иван думал о том, что вот если завтра война, если завтра в поход, готов ли он, например, к мобилизации? И понимал, что больше пуль и бомб, больше необходимости убивать и опасности быть убитым в каждую минуту, больше самой войны его пугает перспектива солдатского быта. То есть вот так: спать в казарме, где десятки коек с мужиками и все мужики храпят и пахнут. Иван не мог заснуть даже в купе железнодорожного вагона, если кто-то где-то в этом вагоне слегка похрапывал! Или – в землянке. В окопе. Мыться раз в неделю. В лучшем случае. Смена белья – тоже раз в неделю. Первый взвод меняется бельём со вторым взводом, ха.

Нет. К такой войне Иван Борисович не был готов. На такие подвиги он не был согласен. Он был согласен каждый день ходить на войну и рисковать жизнью (если надо), но чтобы вечером обязательно возвращаться домой, принимать ванну, ложиться спать с женой (которая не храпит никогда, проверено), а утром спокойно опорожнять мочевой пузырь и кишечник, чистить зубы, принимать душ, надевать свежее бельё и чистую форму – и на передовую! Под пули! Запросто!

Конечно, такая война России не грозила. Вернее, если России и грозила война, то только такая, но с другой стороны. Ведь, наверное, именно так воюют операторы натовских беспилотных аппаратов.

А вот перспектива тюрьмы была вполне реальной. Была, есть и будет весьма реальной для каждого россиянина. А тюрьма – это ещё хуже. Там… нет, даже думать не хочется. Лучше война и смерть.

Но политическая деятельность, протестная, революционная предполагает для революционера, как вариант, и тюремный срок. Все революционеры сидели. Сидят. И будут сидеть. Дмитрий Балканский и его друзья, похоже, понимали и были готовы. А Иван Борисович? Он понимал, что не готов. Одно только обстоятельство, что он не сможет каждое утро принимать душ, уже повергало Ауслендера в самую беспросветную тоску. А ведь тюремный быт известен не только одним этим неудобством.

Позже Иван Борисович не удержался и поделился своими размышлениями со старшим товарищем и гуру по жизни (конечно, с Асланяном, с кем же ещё?). Рюрик Иосифович ответствовал так:

– Ты, Ваня, как-то мне про жертвенность российской революционной интеллигенции говорил. А я тебе – про её же склонность к мазохизму. В чём разница? А разница в том, что вы, интеллигенты, по-настоящему страдать за народ не согласны. Вы хотите, чтобы вас немножко дубинкой пошлёпали, слегка и ненадолго приковали наручниками к решётке; в общем, ждёте умеренного насилия без вреда для здоровья, чисто для остроты ощущений. Как и все нормальные мазохисты. А тюрьма или смерть – это из другой оперы, не про вас. Это про Балканского и его товарищей. Их мало. Как всегда мало бывает мучеников, апостолов, настоящих революционеров. Их не может быть целый миллион или социальный слой, креативный класс, сердитые горожане, белые ленты, – нет. А ты, Ваня, прости, в апостолы не годишься.