Олег Рой - Белый квадрат. Лепесток сакуры

Спиридонову все это казалось, мягко говоря, неприемлемым.

Однако это понимание, это озарение явилось той самой роковой каплей, которая выплеснула воду через тщательно выстраиваемую им плотину для защиты от воспоминаний. Они сокрушительно хлынули, как бурные воды грозят смыть небрежно выстроенный под ледником аул. Они несли с собой и невероятную радость, и невыносимую боль. Виктор Афанасьевич в жизни боялся только этих своих воспоминаний, но, сдаваясь перед их напором, он отчетливо понял, что жаждал их не меньше, чем боялся…

Все было предопределено. В глубине души Спиридонов с самого начала не мог не понимать, чем все кончится. Ибо вслед за тенью Акэбоно из глубин его памяти выступила она…

Катание на коньках на Руси, и в частности в Москве, известно испокон веков. В Москве по льду катались, наверное, еще в первую зиму, когда, несмотря на непривычно сильные морозы, здесь решил задержаться князь Юрий по прозвищу Долгорукий. И когда-то в Москве на человека, не умеющего кататься на коньках, смотрели так, будто он не умеет, скажем, самостоятельно одеваться. То есть со смесью удивления и сочувствия.

Виктор Афанасьевич хоть москвичом и не был, но на коньках кататься умел и любил. К тому же катки того времени, как и танцплощадки, для молодежи бывали местом знакомств и кокетства, а в тысяча девятьсот восьмом году поручик Спиридонов, год назад разменявший четверть века, будучи холост, вполне законно относился к категории той самой молодежи. При этом, однако, он имел неизменное преимущество перед юными разночинцами в виде погон поручика, что вкупе с неизменно бравым внешним видом и прекрасным владением телом – он охотно демонстрировал это в процессе катания – не оставляло конкурентам никаких шансов.

Откровенно говоря, Виктор Афанасьевич в кругу друзей часто высказывался в том ключе, что повенчан с армией. Он мечтал дослужиться до генеральских чинов. Вот тогда-то, говорил Спиридонов, можно будет подумать и о женитьбе. Друзья его вышучивали – никуда, мол, не денешься, влюбишься и женишься, а Виктор с притворным ужасом отвечал: храни-де меня бог от такой печали.

С теми, кто был со Спиридоновым накоротке, тот был чуть более откровенен:

– Жена не рукавица, за пояс не заткнешь, – говорил он. – Сейчас я думаю только о службе, а там придется думать, как ее пристроить, одеть, обуть и накормить. Пока я в Москве, все как-то сообразно – а заткнут наш полк куда-нибудь подальше, на Балканы или на Кавказ, что делать? Оставлять ее на долгую разлуку в Москве или везти с собой в неведомые края, считай – в чисто поле? И случись война? А война наверняка будет.

Лишь один Сашка Егоров был в курсе всего. Только ему Спиридонов рассказал, что произошло с ним в Маньчжурии. Спиридонов не забыл Акэбоно, боль от расставания с ней все еще жила в его сердце.

– Нет уж, брат, уволь, – сказал он Егорову. – Не хочу я больше таковых треволнений. Опять кому-то доверюсь, опять обожгусь, а то и вовсе разочаруюсь… Нет-нет, похожу пока в одиночках; да и для службы оно полезнее.

В общем, подход к вопросу у Спиридонова был вполне в его духе – ответственный и размеренный. И был в этом подходе только один недостаток. Дисциплинированные от природы люди, крепко держащие в узде «страстную и ленивую человеческую натуру», как любил говаривать на проповедях полковой священник отец Евлампий, склонны недооценивать ту мощь, какую до поры скрывают в себе чувства. Маленькие страсти легко приструнить, но так же обращаться с большим чувством – все равно что с утиной дробью охотиться на слона в период гона. Вот только человек, всю жизнь удачно стрелявший уток и о слонах не имеющий определенного представления, знать об этом не может…

Виктор ходил на каток примерно с тою же целью, что и другие молодые офицеры расквартированных в Москве частей. Имея от природы стать и осанку породистого прусского офицера, да еще и обладая невероятной грациозной плавностью движений (спасибо дзюудзюцу), Спиридонов имел вполне предсказуемый успех у дам. Следует сказать, что эмансипированных дочерей Евы в московской среде всегда хватало, а после пятого года только прибавилось. Эти девицы втайне обожествляли порочность и наслаждались своим «падением» как формой революционной борьбы и модной в европейских кругах идеи эмансипации. Вот такой бульон идей плескался в их достойных кисти Грёза симпатичных головках, и идеями этими охотно пользовались и с удовольствием их подхватывали молодые люди столицы, в особенности – младшие штабс-офицеры, в основной своей массе еще не женатые.

Так что Виктор Спиридонов, не будучи ловеласом, не оставался без приключений, когда ему этих приключений хотелось. Но, в отличие от других, он не поддакивал суфражистским идеям (по его мнению, к реальности они имели чуть меньше отношения, чем сентенции страдающего белой горячкой). Как ни странно, его амурным делам это практически не вредило. Редкая суфражистка проходила проверку на прочность своей идеологической базы, когда за эту проверку принимался молодой офицер. И, что говорить, его позиция облегчала последующее неизбежное расставание, хотя некоторые назойливые особы, как правило, холеро-меланхолического темперамента, фанатки западноевропейской сентиментальной литературы, по ошибке заплывавшие в ставные сети Виктора Спиридонова, делали попытки его преследовать (естественно, безуспешно). Вскоре он научился определять этих очаровательных хищниц заранее, и его милое увлечение не грозило дальнейшей жизни.

Как уже было сказано, подобное времяпрепровождение не являлось в то время чем-нибудь исключительным. В России вообще происходило нечто странное, на что мало кто обращал внимание. У страны словно раздвоилась личность – она стремительно двигалась в противоположных направлениях. Например, с ростом народного благосостояния росло недовольство народа своим материальным положением. Будучи в черном теле, ходя зимой и летом босиком, русский пролетарий, вчерашний оторви-и-выброси незаможник из деревни Кривоклюкино Тьмутараканского уезда Тамбовской губернии не чувствовал себя ущемленным. Ему было не до борьбы с «паразитами на теле общества» – пределом его мечтаний были яловые сапоги со скрипом.

Но, обретя искомые сапоги, впервые наевшись до сытости и на следующее утро проснувшись с пониманием, что за эту сытость не придется платить трехнедельным постом до зарплаты, русский пролетарий почему-то в массе своей не поблагодарил тех, кому всем этим обязан, а строго наоборот: в лучших традициях пушкинской Старухи он принялся честить всех, от Бога до городового, и требовать себе титул Владычицы морской и чтобы рыбка была у него на посылках. Вот только у Старухи не было тех, кто стал бы ее уверять, что она получит желаемое, стоит только «сменить рыбку на более демократичную», а у пролетария таких был очень широкий выбор, любых цветов политической палитры. По венам растущей и укрепляющейся России несся медленно накапливающийся яд новой революции. Но как больной в состоянии ремиссии не видит симптомов своей болезни и искренне верит в то, что выздоровел, так и властные структуры империи были охвачены патриотической лихорадкой, не понимая, что сама эта лихорадка – симптом происходящего в организме воспаления.