Андрей Цунский - Горячая вода, миллион кубометров

– Не видно мне! Глазки, как у китайца, вправо-влево зырь-зырь – одна пластмасса, а Серый уже с угла засадил, и тащи мыта за хвост из сетки. Стоишь обосравшись, как Валерий Леонтьев под куполом цирка… «Лица желтые над городом кружатся!»

При помощи перочинного ножа отверстия для глаз были расширены и стали круглыми. Этот вариант Родиончика устроил, первый гол он властно отменил, и борьба вспыхнула с новой силой.

Через полчаса Родиончик потребовал замены, хотя бы на время:

– Да я тут уже задубел, как пингвин! Вы-то носитесь, как танки, а я только и могу: «жопка влево – жопка вправо, вот вам полька… рас!» Цунич, замени!

Я отмерз в воротах свои полчаса и подтверждаю – Родиончик совершенно не врал. Было еще темно (Север у нас, уважаемые, Север!), и вдруг я, рванувшись за мячиком, упал на спину и увидел… По всему небу разлились желтые, огненные и зеленые сполохи.

– Мужики! Бошки задерите! Там оно… северное… сияет! – только и смог я выхрипеть.

С минуту мы любовались чудным явлением природы, все набиравшим силу. Оно еще даже не совсем кончилось, как вдруг Родиончик завопил:

– Ага, щас совсем согреемся, нехило будет шириночку паяльной лампой расстегивать? Играй, астро́ном!

Потом меня заменил Серый – Червонный Валет, но и я, и он стояли плохо, и Родиончик снова выступил:

– А, болтаетесь в воротах, как дохлые кошаки, идите лучше в туалетике подергайте туда-сюда кой-чё! Полезно для здоровья! Дайте, мастер встанет! – и натянул щитки сам.

У ворот постоянно образовывалась куча из игроков, как на настоящем медисоновском льду. Если кто-то задерживался на своей половине площадки, ему кричали: «На пятак кидай! На пятак!» И снова на пятаке у ворот возникала потасовка, и Родиончик хихикал:

– Ой-ёй! Уссаться! Борьба онанайских мальчиков!

Я устал и еле ползал от одних ворот к другим, так что мой маневр при счете двадцать четыре – двадцать четыре нельзя объяснить тактическим талантом. Просто я не успел к свалке у своих ворот, и мячик вдруг нечаянно откатился в мою сторону и понесся к воротам Родиончика. Он плавно, идеально накручивался мне под клюшку… Я вложил в удар все силы. Родиончик бросился вперед по всем правилам дворового хоккейно-футбольного искусства.

Такого мата наш двор не слышал даже от бывалых алкашей, пасшихся возле гастронома.

Родиончик стоял перед спасенными воротами. Мяч идеально вошел в глазное отверстие и торчал оттуда, как шишка. Сняв маску, Родиончик продемонстрировал всем идеально круглый фингал.

Он уже устал орать, только плюнул на лед и, погрозив мне пальцем, беззлобно сказал: «У, гнида!»

А после вбрасывания мячик опять откатился ко мне, и я шарахнул по воротам с прежней силой – не со злости, а просто не видя другого решения. Тут уже слово «гнида» Родиончик проорал с обидой и восхищением: «Девяточка! Что, козлины, башками вертеть не научились?»

Играли до двадцати пяти, так что матч кончился и все замерзли и пошли в гастроном пить сок. Родиончика дважды грозили выгнать из магазина за нецензурные выражения, и он заметил: «Да… Все на свете видел, но чтобы из винного отдела за мат гоняли – слышу в первый раз!» Соки в стеклянных конусах действительно продавали в винном отделе. А о предстоящей вечером трансляции сказал мрачно:

– Да ясное дело, просрали! Как всегда – Михайлов – Петров Пихайлов – Метров, Дроздецкий – Звездецкий, Балдерис – Долбалдерис – и вдруг чик-чирик-кукареку – Ги Лефлер и коленвал вам в очко, дорогие товарищи!

Играть больше не хотелось. Расползлись по домам. «Зорька» кончилась. Солнце вошло в короткий зимний зенит.

Я вовремя пришел домой. Позвонила мама:

– Андрюнюшка, ты не скучаешь?

– Да нет вроде… – сказал я с одышкой.

– А что у тебя с голосом?

– Да еле успел к телефону… Заснул! – быстро изобрел я ответ.

– Ой, а дома же совершенно нечего есть. Слушай, а ты до «четверки» добежишь? У нас на студии тепло, и в буфете хоть что-то. Надя говорила, будет борщ и бифштексы рубленые…

Через полчаса езды в теплом автобусе я был в буфете и занял очередь на всю художественную редакцию. У нас за получкой и в буфет очереди занимали корпоративно – операторы, киногруппа, гараж, звуковики, видеозапись, редакции…

Поддержать меня пришел Юрий Львович Хорош. Мой самый любимый режиссер и вообще – удивительный человек. Кругленький, в клетчатом пиджаке и очках он выглядел как иностранец. Нас связывала давняя дружба, если так можно выразиться. Мы дружили с моих трех лет.

Я частенько торчал у мамы на студии, знал все кнопки на режиссерском пульте, умел крутить «рога» у всех павильонных камер. А все Юрий Львович. Он мне разрешал все трогать на трактах – репетициях. Когда я был совсем маленький, то звал его «Юрий Львовович», и он очень радовался.

И что был за человек! Он родился в Харбине и после школы не мог позволить себе учиться дальше, так что некоторое время работал в советском представительстве счетоводом. Частенько он уличал повара представительской столовки в мошенничестве – валютный курс все время колебался, и этот повар проявлял отнюдь несоветскую оборотистость при покупке продуктов на рынке. Когда Юрий Львович приходил с очередной жалобой, тот серьезно смотрел на него, качал головой, затем вынимал из плиты противень с горячей выпечкой, сворачивал бумажный кулек, клал туда пирожок с мясом и говорил:

– Юрочка! Вот тебе пирожок, милый мой. Вот тебе пирожок. Что – мало? Вот два. И иди отсюда!

Юрий Львович играл в Харбинском русском театре. Он видел живого Шаляпина, живого Вертинского и кого только еще ни встречал…

Когда русский Харбин кончился, Юрий Львович украл себе жену. Свою невесту, точнее говоря. Тетя Лия вместе с родственниками собиралась в Америку. Юрий Львович разубеждал ее: «Лиечка! Единственная страна, где ты сможешь чего-то добиться, если у тебя нет денег, это Россия!» Родителей и саму Лиечку довод не убеждал. Ее решили увозить поездом до какого-то города, откуда шел пароход в Америку…

Маленький Юрий Львович, тогда еще и худенький, попросил двух приятелей приподнять его, чтобы в последний раз обнять любимую через окно трогающегося вагона… – и вытянул ее наружу. Впрочем, почему-то мне кажется, что она не слишком сопротивлялась.

В России он стал режиссером. Сначала поработал в театре в Минусинске (дальше не пускали), потом – на телевидении в Мурманске, а оттуда уже перебрался в Петрозаводск. Он знал несколько языков, переводил книги с английского и французского. Его телеспектакли дважды шли на весь Союз в прямом эфире. И такое ведь было тогда! И такое было!

На телевидении тогда были строгие правила: приходить надо было в девять, а уходить в шесть. Плевать, что нужные книги все под рукой дома, а думать лучше в привычном уютном кресле. Вам предоставлены столы и стулья! И даже авторучки!