Рафаэль Иглесиас - Счастливый брак

Вот почему в конце мая они снова оказались в Слоан-Кеттеринг. Попытка осуществить анастомоз «конец в конец» провалилась. Попытка использовать ЧЭЕ для зондового питания также закончилась неудачей. Единственным вариантом оставалось возвращение к ППП. После операции в течение трех дней — первых трех дней июня — она лежала, всматриваясь в Энрике замутненными ативаном глазами с расширенными зрачками, и во взгляде ее читалась такая невыразимая тоска, какой Энрике еще никогда не видел. Даже тогда, два года и девять месяцев назад, когда они стояли у себя на балконе, смотря на распускающееся над Всемирным торговым центром грибовидное облако, и она повернулась к нему и сказала: «На наших глазах гибнут тысячи людей». Даже тогда, когда ей впервые сказали, что у нее рак, или что рак вернулся, или что больше ничего нельзя сделать. В тех случаях после вспышек гнева она была готова действовать и бороться. Но в это утро, в это мрачное утро, когда она узнала, что желудок уже никогда не заработает, что ей ничего не остается, кроме как лежать и умирать, из глубины ее больших голубых глаз, глядевших на него с исхудавшего лица, лилась чистая, исходящая из самой глубины души боль, более откровенная, чем нагота плоти.

— Я должна положить этому конец, — без предисловий прошептала она. — Я больше не могу. Мне очень жаль, Пух. — Это нежное прозвище она придумала в первый год их любви. — Я просто больше не могу.

Энрике знал, что она имеет в виду, но сделал вид, что не понял.

— Ну конечно, — сказал он и пнул ногой штатив с насосом, узкая трубка которого была заполнена вчерашней смесью. — С этим покончено. Мы возвращаемся к ППП.

Она покачала головой:

— Ты должен мне помочь. Пожалуйста. — Слезы безостановочно текли по ее лицу, как и на протяжении всех последних дней, будто кто-то оставил открытым водопроводный кран. — Я хочу умереть. Ты должен помочь мне умереть.

Он не смог сразу ответить. И в этой парализующей тишине он понял, что было нечто — несмотря на все часы, потраченные на изучение данных о живучести и природе метастазов, несмотря на многие дни, проведенные с умирающим от рака простаты отцом, — нечто, что он, казалось, не мог потерять, нечто, что возникло в его сознании в тот момент, когда двадцать девять лет назад Бернард Вайнштейн позвонил в его дверь. В этой тишине, тишине ее беззвучных слез, Энрике понял, что скоро потеряет это незаменимое и невыразимое нечто и что оно гораздо больше, чем просто надежда на то, что Маргарет будет жить. Нечто, чему он не мог найти названия. Звук музыки, может быть, его имя, произнесенное вслух, нечто, что далеко не всегда ему нравилось, но за что он хватался как за соломинку, чем с упоением обладал, что его возмущало и обижало. В тишине больничной палаты он вдруг почувствовал, как это нечто, словно предупреждая о будущей утрате, на мгновение исчезло. И тогда он осознал: оно реально в том смысле, что ничто никогда уже не будет реальным, — их брак был таинством, которое он вот-вот потеряет, так и не успев понять ее и себя за двадцать семь лет, прожитых вместе.

Около пяти утра Энрике посетила мысль: хотя доставленный Бернардом заказ выглядел весьма привлекательно и был в отличном состоянии, сам Бернард в роли курьера позорно провалился. Он не сделал самого главного — вовремя не удалился. Было очевидно — по крайней мере для Энрике, — что между ним и Маргарет пробежал физически ощутимый ток, и поэтому, когда «Субботний вечер» закончился, она еще долго не могла наговориться. Достаточно вспомнить, как Маргарет, когда в 4.47 утра у них не осталось сигарет и «Матеуса», в ответ на предложение Энрике пройтись до Шеридан-сквер и позавтракать в «Сандолино», радостно воскликнула: «Прекрасная идея! Я бы даже опустилась до того, чтобы съесть гренки из халы [10] Хала — еврейский традиционный праздничный хлеб из сдобного дрожжевого теста. !». Разумеется, уже тогда Бернард, если бы он обладал минимальным писательским чутьем и различал нюансы, должен был понять: женщину, которую он в течение трех лет после окончания университета столько раз приглашал на ужин, и все их встречи заканчивались задолго до полуночи, — эту женщину привлекают отнюдь не гренки, какими бы кошерными они ни были, а он, Энрике. Если бы Бернарду хватило достоинства, он, безусловно, исчез бы под благовидным предлогом, предоставив Энрике право сопровождать Маргарет к Шеридан-сквер по улицам Нижнего Манхэттена — по ним как раз расползался розовый утренний туман, придававший Энрике, как он сам надеялся, романтический ореол.

Но Бернард с удовольствием ухватился за идею предрассветного завтрака, так что их по-прежнему было трое; правда, в 5.15 утра не пришлось ждать, пока освободится место за одним из исцарапанных сосновых столов в «Сандолино». Кроме них в этом круглосуточном заведении было всего шесть человек, хоть до него и было рукой подать посетителям гей-баров (тогда их еще не накрыла волна СПИДа) и клубов с запада, студентам Нью-Йоркского университета с востока, артистической публике с юга, туристам с севера и страдающим депрессией писателям — со всех четырех сторон света.

Раздраженный и разочарованный тем, что ему не удалось избавиться от Бернарда, Энрике тем не менее не терял надежды, полагаясь на свои способности собеседника и призывая в союзники географию грядущих прощаний. На пути из «Сандолино» их дома располагались в следующем порядке: сначала Бернард, на Восьмой улице возле Шестой авеню, потом, поблизости от него, но все же дальше к востоку — Энрике, на той же Восьмой возле Макдугал, и последняя — Маргарет, на Девятой улице восточнее университета. Они распрощаются с Бернардом, а потом Энрике галантно предложит проводить девушку до дверей, дав понять, что его интерес простирается гораздо дальше желания удостовериться в реальности существования Маргарет Коэн.

Энрике и Маргарет поддерживали оживленный диалог, в то время как Бернард в основном помалкивал. Проглотив три четверти гренков из халы, Маргарет отодвинула тарелку и подалась вперед, продолжив шутливый допрос, начатый пять часов назад. Выясняя, какое все-таки образование получил Энрике, она спросила, окончил ли он по крайней мере начальную школу. Энрике торжественно объявил, что он выпускник НШ № 173.

— Что? Да ну-у-у! — воскликнула Маргарет, растягивая «у», чтобы подчеркнуть свое изумление. Она слегка дотронулась до руки Энрике, лежавшей на столе между их кружками с кофе. Ее тонкие пальцы только слегка коснулись темной поросли и зависли над ней. Энрике показалось, что каждый волосок встал дыбом, жалобно моля о продолжении и более тесном контакте. Он опустил глаза, чтобы посмотреть, что же происходит на самом деле. Перехватив его взгляд, Маргарет будто немного смутилась. Она заглянула Энрике в глаза, и во второй раз он испытал шок, ощущение более сильное, чем просто сексуальное возбуждение. Маргарет, должно быть, неправильно поняла его взгляд, потому что немедленно убрала руку, словно он сделал ей замечание.