Рафаэль Иглесиас - Счастливый брак

— Быть такого не может! — заявила она.

— Не может быть, чтобы я учился в НШ № 173? — вслух изумился Энрике. — Наоборот, очень даже может. Я жил через дорогу.

— Но это я ходила в НШ № 173! — возразила Маргарет. Несколько вытянутый овал ее лица словно рамкой охватывал безупречные овалы ясных глаз. Их удивленный взгляд он встретит бесчисленное количество раз, когда что-нибудь будет ставить Маргарет в тупик или радовать ее.

Энрике немного помолчал. Маргарет и Бернард вместе учились в Корнелльском университете, а значит, она была на три или четыре года старше юноши, чрезвычайно рано заявившего о своем таланте. Он покинул отчий дом в шестнадцать лет и привык на равных общаться с людьми на четыре-восемь лет старше себя, выбора не было: его ровесники еще два года проучились в школе, а потом еще четыре — в университете. Имея за плечами несколько лет так называемой взрослой жизни, Энрике мог бы быть более уверенным в себе, однако ему никак не удавалось расстаться с подростковыми страхами. Он до сих пор совсем не понимал женщин, хоть и прожил с одной три года. Прочитав все романы Бальзака, он знал, что даже молодой женщине нельзя напоминать, что ты еще моложе. Он попробовал просто поддержать разговор:

— О-о, значит, ты училась в 173-й в одно время со мной?

— Да нет же! — Потеряв терпение, Маргарет тряхнула головой, как лошадь, отгоняющая муху. Этот жест тоже станет ему хорошо знаком. — Б Квинсе! Я выросла в Квинсе и ходила в 173-ю, но это было в Квинсе!

— Ага, — произнес Энрике, смущенный ее горячностью. — Что ж, значит, нам суждено было встретиться, — сказал он, пытаясь обратить ничем не примечательное совпадение на пользу романтическим целям.

— Но не может же быть двух 173-х, — сказала Маргарет и оглянулась на Бернарда, рассчитывая на подтверждение.

Наконец-то, после нескольких часов существования в общем разговоре, когда каждая следующая тема все больше увлекала Маргарет и Энрике, в то время как Бернард все сильнее бледнел и все глубже погружался в угрюмое молчание, он оживился. Распрямив узкие сутулые плечи и приняв чересчур правильную осанку, он затряс большой головой с нимбом непокорных кудрей. Казалось, невидимый кукловод привлекал внимание зрителей: а сейчас выступит деревянный человечек Бернард.

— Ну да, этого не может быть. Исключено, чтобы в городе было две 173-х. — Взгляд его покрасневших карих глаз пренебрежительно скользнул по Энрике. — Ты просто забыл номер своей школы, — с уверенностью заключил Бернард.

И тут Энрике, не сдержавшись, продемонстрировал Маргарет свою вспыльчивость, чего уж точно не следовало делать.

— Я ничего не забыл! — огрызнулся он и, резко дернувшись, едва не свалился со стула. Он ухватился за стол, и кофе выплеснулся из белых кружек на блюдца. В воображении Энрике тут же возник Гильермо, его отец, чье тело было слишком крупным для большинства комнат и чей дух не могла вместить ни одна. Краем глаза Энрике заметил, что Маргарет подхватила свою кружку, пока та не опрокинулась окончательно, и потянулась к соседнему столику за салфетками, чтобы вытереть стол. Ее поведение явно указывало на то, что он ведет себя слишком неуравновешенно, чтобы оставаться привлекательным в глазах любой женщины, а тем более такой жизнерадостной. Способность Маргарет сохранять хорошее настроение была просто удивительной. Они провели в разговорах около восьми часов, и она даже ни разу не нахмурилась, оставаясь неизменно милой и доброжелательной — совершенно поразительно, ведь она была не из вечно улыбающихся дурочек. Но даже страх лишиться ее расположения не заставил Энрике держать себя в руках:

— Господи Иисусе, Бернард, я жил напротив 173-й! Я ходил туда до шестого класса. Побойся бога, я был первым президентом школьного совета. Ошибки быть не может!

У Энрике был низкий звучный голос, весьма ценное качество, учитывая, что при росте шесть футов четыре дюйма [11] 190 сантиметров. он весил, как узник Бухенвальда — 130 фунтов [12] 59 килограммов. . Прямые, чересчур длинные черные волосы падали ему на лицо, отчего оно казалось еще уже. За этой худобой, обилием волос и очками в толстой черепаховой оправе было трудно разглядеть теплые карие глаза, высокие скулы, крепкий подбородок и полные губы. В нем не было ничего привлекательного, кроме голоса, голоса мужчины, способного увлечь собеседника. Но когда Энрике сердился, его глубокий баритон громыхал с такой силой и презрением, что мог и напугать. Это было первым пунктом в списке претензий Сильвии к их совместной жизни. Энрике постоянно извинялся за вспышки ярости, обещал усмирить свой нрав, но на самом деле он просто не представлял, каким резким и неприятным может выглядеть со стороны.

Он не понимал, как его колючки могут царапать противника до крови. Ему-то казалось, что если он когда и бросается в атаку, то только для самозащиты. Возможно, если бы его жертвы заранее знали, что Энрике, который поначалу кажется таким милым и уступчивым, умеет показывать зубы и кусаться, они были бы осторожнее. Но о каких предупреждениях можно было говорить, если их обидчик предпринимал невероятные усилия, чтобы скрывать свои слабые места?

Энрике сделал глубокий вдох, чтобы прийти в себя, и осторожно покосился на Маргарет: догадалась ли она, увидев его в гневе, что он из тех мужчин, которые своей грубостью могут толкнуть любимую женщину в объятия другого? В то же время Энрике не сомневался, что если бы Маргарет узнала всю правду, то увидела бы ошибочность обвинений Сильвии в «юношеских припадках гнева». Он сказал себе, что если бы Маргарет услышала заявление Сильвии на тему «Энрике слишком привязан к родителям», она могла бы сделать вывод, как сделал его сам Энрике, что его бывшая подружка просто повторяет заезженную мудрость какого-нибудь психоаналитика. Мозгоправ, по мнению Энрике, не помешал бы ей самой: развод родителей нанес шестилетнему ребенку пожизненную травму; поэтому она не состоялась как художник, месяцами не могла создать ни одного холста, что для плодовитого Энрике являлось лишним доказательством того, насколько искаженными были суждения Сильвии о нем самом. Да, именно так он пришел к тщательно выверенному заключению, что все до единого его обвинения против Сильвии и ее друзей справедливы, и пусть порой ему следовало сдержаться, но по сути он был совершенно прав.

Бернард понял, что Энрике готов вспыхнуть, и попробовал чиркнуть спичкой. Откинувшись на неудобном сосновом стуле и стукнувшись спинкой о стену, Бернард свысока взглянул на Энрике с тем же выражением, какое у него бывало при игре в покер, когда он собирался бросить на стол выигрышную комбинацию карт. Продемонстрировав то, что у него считалось улыбкой — одна сторона губы насмешливо изогнута, вариант еврейского Элвиса Пресли, Бернард пробормотал: