Рафаэль Иглесиас - Счастливый брак

За эти годы он научился восставать против ее единовластия, и она была достаточно милосердна, чтобы позволить ему думать — иногда, — что он может победить. Но теперь, хоть она и была без сознания, умирала и не могла возражать, практически невозможно было ее ослушаться.

— Так, ты готова? — спросил у Ребекки Энрике и намазал свечу мазью.

Его сестра приподняла нижний край одеяла. Нога Маргарет высунулась наружу, но только на несколько дюймов. Одной рукой он раздвинул ягодицы и ввел палец в глубь ее тела. «Как пациент, я давно уже потеряла стыдливость», — заметила Маргарет, когда доктор Ко предложила использовать жаропонижающие свечи. Почувствовав вторжение, она сжалась и застонала, но Энрике уже убрал руку и тут же вновь укутал ее одеялом. Она сразу утихла и больше не шевелилась. Наклонившись, он поцеловал то возвышение на покрывале, под которым пряталась ее голова. Пусть тебе станет лучше, любовь моя, подумал он и посмотрел на часы. Через три часа будет девять вечера. Он надеялся, что к этому времени она придет в себя. В следующий раз он уже не станет тянуть. Моя жена умирает, сердито сказал он себе. Твоя жена умирает, упрекнул он. Скажи то, что должен сказать, или она никогда этого не услышит.

Энрике проснулся в постели Маргарет. Перепугавшись, он едва тотчас же оттуда не выпрыгнул. Ее глаза были открыты и смотрели на него. Они были совсем близко и заполняли все его поле зрения. Он отодвинулся, чтобы увидеть ее лицо, и ударился затылком о стену.

— Ого, — вроде бы с сочувствием сказала она. Однако он заметил, что в ее взгляде было что-то холодное. Ее глаза смотрели задумчиво и отстраненно, будто оценивали его.

Быстро стряхнув остатки сна, он понял. Ну конечно. Она ненавидит его из-за вчерашней неудачи. После этого жалкого провала с сексом он стал ей отвратителен. К тому же он завалился спать, как идиот, романтичный дурак, веривший, что когда они проснутся, их любовь продлится. Вместо этого яркие солнечные лучи, проникавшие сквозь щели в жалюзи, освещали картину полного фиаско прошлой ночи: Энрике и его беспомощный член разочаровали ее, так что не осталось никакой надежды что-либо исправить.

Что она скажет? Правду? Катись отсюда, слабак! Или вежливую ложь: мне нужно подготовиться к новогодней вечеринке; давай созвонимся после праздников. А когда он позвонит, выяснится, что она занята до конца столетия.

Она открыла рот, собираясь заговорить. У него мелькнула отчаянная мысль: закрыть ей рот поцелуем и тут же взять ее, взять так, чтобы она задохнулась от удовольствия, и тем самым стереть все воспоминания о своем позоре. Но он этого не сделал. По правде говоря, он не знал, как это сделать. Вместо этого он в страхе ожидал ее слов. Наконец она спросила:

— Собираюсь сварить кофе. Будешь?

Это что, ее способ сказать, что она больше не хочет пробовать заняться сексом? Или, наоборот, она имеет в виду, что он может остаться, позавтракать, им совершенно некуда спешить и у него есть шанс доказать свою мужественность? Или она хочет, чтобы он поскорее убрался из ее постели, а потом — и из ее жизни? Или, возможно, таким образом она пытается сказать, что хочет кофе?

— Конечно, — ответил он и тут же, словно забыв о просьбе или по крайней мере о ее срочности, закинул руку ей за плечи, привлек к себе и приблизился к ее губам. Она ждала, не возражая, но и не подаваясь к нему. Он поцеловал ее очень нежно, едва касаясь губами, так осторожно, будто целовал акулу, а не женщину, рядом с которой провел всю ночь.

Ее губы были сухими и потрескавшимися — от нью-йоркской зимы и горячего сухого воздуха в квартире. Так же, как и его. У обоих во рту был стальной привкус сигарет и кофе. Его глаза остановились на часах возле кровати: было 11.30. Они проспали меньше четырех часов. Ничего удивительного, что его язык покрылся налетом, а все тело ломило, но отнюдь не от плотских желаний. В этих обстоятельствах не имело никакого смысла идти дальше. Тем не менее он попытался. Ее крепкие теплые груди прижимались к его тощему торсу. Левой рукой он провел по ее гладкой сильной спине. Правая легла на стройную, подобно колонне, шею. Он был твердым. Таким твердым, как никогда, хотя все остальные части его тела оставались вялыми и обессиленными. Он прижимался к ней, пока они целовались, с каждым разом все глубже и дольше, уже знакомые с ритмом друг друга по прошлой ночи. Стальной привкус исчез, вместо него появился какой-то другой, сладкий, который, как он решил, был свойственен Маргарет.

Энрике вел себя, как голодный пес, сам стыдясь своего пыла. Схватившись за полушарие ее ягодицы, он судорожно сжал его. Я должен сделать это. Сейчас. Покончить с этим. Доказать свою состоятельность, иначе я ее потеряю. И это будет катастрофа. Ему было так спокойно спать рядом с ней. Ее запах, смесь лимона и свежей выпечки, казалось, впитался в его кожу. Глядя на нее и разговаривая с ней, он забывал о собственной неуклюжести, обо всех мыслимых преградах, о бесчисленных соперниках и, что самое приятное, о своем вечном чувстве потерянности. Несмотря на все приставшие к нему ярлыки (еврей, латиноамериканец, житель Нью-Йорка, недоучка, писатель-вундеркинд) и несмотря на многочисленных родных, заполнивших собой его детство (вспыльчивый, необузданный отец, нуждавшаяся в эмоциональной поддержке, эрудированная мать, корыстолюбивый повеса брат, бесстрашная, уверенная в себе сестра), Энрике всегда чувствовал: ему не хватает кого-то, кто по-настоящему понимал бы его, что у него нет места, где он мог бы отдохнуть и расслабиться, одним словом, что у него нет дома. Он не осознавал, что всегда ощущал себя непонятым и потерянным в мире, пока не встретил Маргарет. В двадцать один год Энрике еще не мог всего этого понять, но он точно знал: глядя в глаза Маргарет, он чувствует себя в безопасности.

Он уперся в нее членом, чтобы проникнуть внутрь, чтобы слиться с этим телом, этим сердцем, этой душой, раствориться в ее красоте и спокойствии. Он терся, упирался и наконец почувствовал, как она становится влажной и раскрывается там, где минуту назад была закрытой. Сам себе он казался неприятным и гадким, но желание овладело им до такой степени, что лишило рассудка и свело его мышцы с такой силой, что он опасался, как бы они не лопнули.

— Постой, — вдруг сказала она.

Он отшатнулся, как от удара.

— Мне нужно снова вставить диафрагму. — Она выскочила из постели, и перед ним мелькнула ее грудь, прежде чем она скрылась в ванной. Сам он совершенно позабыл о предохранении. Что, черт возьми, с ним творится? И вдруг у него промелькнула мысль настолько безумная, что он постарался тут же ее прогнать: что он был не против, чтобы она забеременела. Он никогда не хотел ребенка. Для мужчины, который зарабатывал литературным трудом, ребенок означал катастрофу: он никогда бы не смог заработать достаточно, чтобы содержать семью. А кстати, когда же она, черт возьми, успела вставить диафрагму накануне? Подумав, он догадался: когда уходила в ванную в три часа ночи. Она хочет его. Это очевидно. Даже Энрике вынужден был признать: эта женщина его хочет.