Алла Мелентьева - Семья Рин

У меня даже получилось улыбнуться.

По-прежнему всхлипывая, Вера стала жать мне руки, прощаясь, совала скомканные деньги. Потом она спохватилась и снова пристала к японцам:

— Куда вы ее везете? Где это место, где оно? Пожалуйста, скажите! Я буду навещать ее!

Один из солдат снова замахнулся, видимо, посчитав ее слишком навязчивой.

— Я готова, — сказала я.

Главный японец жестом показал, чтобы я шла за ним.

Мы все спустились на улицу. Вера улучила момент и обняла меня на прощание.

— Айрини, я найду тебя! Не падай духом, дорогая! Прошу, пожалуйста, держись! Береги себя!

Я помню, что ее лицо было искажено от слез, как у обиженного ребенка.

Когда я забиралась в грузовик, Вера забросила туда вещи, которые она посчитала нужным собрать для меня. Она остановилась неподалеку и с горестным выражением наблюдала за нами. Я села на деревянную скамью и в последний раз помахала ей рукой. Грузовик тронулся.

То и дело вытирая мокрые щеки, Вера махала вслед и что-то кричала мне ободряющим тоном, но слов было уже не разобрать.

Как ни странно, я восприняла интернирование довольно спокойно, может быть, потому что в мыслях давно готовилась к нему. Только воспоминание о слезах, которые без остановки текли по щекам Веры, когда она провожала меня, не давали покоя, больно резали по сердцу. Мне было ужасно жаль ее из-за этих слез, будто она приняла на себя удар моих невзгод. «Как же она, бедняжка, будет теперь выступать без партнерши? — подумала я. — Как же я подвела ее своим глупым американским гражданством!»

Я до сих пор не знаю, по чьей именно воле угодила в лагерь. Могу только предположить, что среди посетителей или служащих клуба нашелся кто-то, кто не пропустил мимо ушей пьяные выкрики Николя. А может быть, сам Николя, протрезвев на следующее утро, счел нужным написать донос властям, чтобы японцы не обвинили его в пособничестве гражданам враждебных стран, в случае если кто-нибудь опередит его. У меня никогда не было никакого желания разбираться в этом вопросе. Это знание бесполезно и не меняет в моей судьбе ровным счетом ничего. Много лет спустя я случайно узнала, что Николя Татаров умер в тюрьме, когда к власти в Китае пришли коммунисты, а его жена и те члены семьи Татаровых, которым удалось получить разрешение покинуть Шанхай в сорок девятом году, обосновались где-то в Австралии.

Меня привезли в один из больших лагерей для гражданских лиц — их много было в те годы в окрестностях Шанхая.

Охрана лагеря обменялась приветствиями с сопровождавшими меня солдатами. Мне велели спуститься с грузовика и провели к главному зданию. Там конвоиры оставили меня у входа, приказав ждать, а сами вошли внутрь. Я простояла около двух часов, пока наконец не появился низенький японец надзиратель, который должен был отвести меня в ту часть лагеря, куда помещали одиноких женщин. Японец держал грязный матрас, который он бесцеремонно водрузил мне на плечо, — я чуть не упала от тяжести.

Лагерь был когда-то частной школой-пансионом. Мы пришли в дальний флигель, где раньше был дормиторий для учеников. Все мои силы уходили на то, чтобы под тяжестью вещей приноровиться к быстрому шагу японца надзирателя, и я лишь мельком успевала присматриваться к новому окружению.

Моими первыми впечатлениями были: грязный коридор ранее респектабельного здания, грязные холлы, окна, выходящие то в тупик, то в небольшой запущенный садик с несколькими деревьями, пара открытых дверей каких-то служб, где работали изможденные женщины в грязной оборванной одежде.

Мы пришли в дормиторий. Он был заполнен не кроватями, а матрасами. С первого же взгляда можно было определить, что они кишат насекомыми. Как мне объяснили позднее, кровати убрали специально, чтобы расширить пространство, — там, где стояли две кровати, можно было положить сразу три-четыре матраса. Помещение было забито женщинами разных возрастов и девочками-подростками.

Кое-где были протянуты веревки, и на них висели одеяла — они играли роль ширм и создавали видимость приватности. На таких же веревках сушилось рваное белье. Везде, где только можно было что-то положить, валялись груды каких-то вещей. Обстановка напоминала сильно скученную палату временного госпиталя. Все выглядело жалким и грязным, и в воздухе стояла сладковатая гнилостная вонь от немытых тел.

При виде сопровождавшего меня японца обитательницы дормитория сразу прекратили разговоры, вскочили со своих мест и дружно поклонились ему. Для меня было очень странным — почти диким — видеть, чтобы белые женщины кланялись азиату на азиатский манер.

Я растерянно стояла у дверей. Японец надзиратель обратился к женщинам по-японски, жестами показывая, чтобы они раздвинули свои матрасы и освободили место для моего. Они поспешно повиновались.

— Быстрей! Сюда! Быстрей! — поторопил он меня на ломаном английском.

Я торопливо расстелила матрас и положила на него часть вещей — кое-что поценней предусмотрительно продолжала держать в руках. Японец еще раз окинул взглядом помещение и вышел. Я осталась на ногах, испуганно осматриваясь.

Поведение женщин сразу переменилось. Они расслабились, снова заговорили. Теперь внимание большинства было направлено на меня.

— Новенькая, совсем молодая, — промолвила одна женщина, обращаясь не ко мне, а к своей соседке.

— Несчастная, как мы все… — откликнулась та и вздохнула.

Они внимательно рассматривали меня — и с особым любопытством мои вещи. Некоторые подошли ко мне, а следом подтянулись другие, и скоро вокруг меня образовалась целая группа интересующихся.

— Ты кто? Откуда? Как ты сюда попала? Как тебя зовут? — наперебой спрашивали по-английски обступившие меня женщины.

Я совсем растерялась от их бесцеремонного внимания.

— Я-я из Шанхая… Меня зовут Ирэн Коул… — испуганно представилась я.

— Сколько тебе лет? Где твоя семья? Ты англичанка? Евразийка?

— Американка…

— У тебя есть что-нибудь для обмена?

— Ну почему, почему ее матрас именно рядом с моим? И без нее тут тесно! — возмущенно выкрикнула внезапно подскочившая сбоку женщина. Ее агрессивность ошеломила меня. Я не могла заставить себя произнести ни слова.

Еще одна женщина пробилась ко мне сквозь толпу.

— Эй, с дороги! Леди, пропустите меня к новенькой!

Она окинула меня острым взглядом серых прозрачных глаз и протянула мне руку.

— Мое имя Джейн Фокс, девочка. Я тут староста. Что же нам делать с тобой? Давай-ка посмотрим, как тебя пристроить здесь получше.

Я начала лепетать что-то в ответ, но она не слушала.

— Чего вы пристали к девчонке? Ей и без вас не сладко. Отойдите, отойдите — что вы все тут стали? — накинулась она на толпившихся вокруг женщин.