Алла Мелентьева - Семья Рин

И тут ее слова стали как-то доходить до меня. Я начала прислушиваться.

— Война непредсказуема. Сколько людей теряют близких, а потом те вдруг находятся. Я отложила бы этот вопрос до конца войны. Это было бы самым разумным.

Она подвинулась поближе и взяла мои руки в свои.

— То, что тебе сказали, — всего лишь слух, одна из возможных версий. Можешь плакать сколько угодно, но гибель твоей семьи не доказана. Официальных подтверждений нет, — внушительно и уверенно сказала она.

Я обдумывала ее слова, вытирая бесконтрольно текущие слезы.

— Разве не могло случиться, что кто-то из твоих родных заболел и их высадили на берег до того, как затопили «Розалинду»?

— Да… Так тоже могло быть… По крайней мере я бы хотела надеяться… Но я не… не… — Новый приступ рыданий не дал мне досказать, что у меня не осталось сил верить в лучшее.

— Да, это нелегко… Нужна определенная дисциплина, чтобы жить надеждой. Ты должна научиться надеяться. И тебе будет легко это сделать, потому что ты молода.

— О, нет, это не имеет значения… Теперь ничто уже не имеет значения!..

— Нет, девочка, послушай, что я тебе скажу, — решительно прервала Джейн. — Мои родители умерли до войны. Мой муж умер в лагере. У меня нет ни дома, ни семьи. Мне сорок шесть лет, у меня прекратились месячные, вряд ли у меня когда-нибудь будут дети. И все же я заставляю себя смотреть в будущее, а не в прошлое. Прошлое — это пропасть, которая завораживает и тянет к себе. Нельзя все время оглядываться. Нужно учиться смотреть вперед. Надежда — это всегда взгляд вперед. У меня почти нет шансов надеяться на что-то. Но если даже я могу надеяться, то ты — тем более. Тебе всего двадцать лет. Ты найдешь свою семью, и у тебя все будет отлично.

Я молча слушала. Джейн почти убедила меня. Я уже почти не плакала и лишь изредка содрогалась от горловых спазмов.

Джейн еще немного подождала, пока я успокоюсь, а потом мягко заставила меня встать.

— О, как же это утомляет… как утомляет вся эта война… Ну хватит плакать, девочка, поднимайся. Завтра ты и я должны рано встать — а на кого мы будем похожи, если проплачем здесь всю ночь. Пойдем спать. Нужно держать фасон до конца. Мы должны все делать наилучшим образом, если собираемся дожить до конца войны и… найти свои семьи.

Я шла по коридору за Джейн. Я больше не плакала, а напряженно и в то же время рассеянно думала о чем-то. Мой мозг готовился проделать большую работу: научиться жить в двух состояниях, когда и веришь во что-то, и одновременно не веришь. Я на несколько мгновений опять задержалась у окна, выходящего в сад. Солнце уже зашло. За окном был печальный осенний вид. Джейн первой подошла к двери дормитория и остановилась, поджидая меня. Выражение ее глаз меня удивило.

— Не смей больше плакать по людям, как по умершим, если не знаешь наверняка, что они умерли, — почти яростно сказала она. — И всегда имей в виду: если стойко держишься, даже самые большие беды окажутся менее страшными. Никогда ничего не бойся. Никогда.

Позднее — уже после войны — вспоминая эту сцену, я поняла, что в тот момент она пыталась передать мне основной опыт своей жизни.

Разговор с Джейн Фокс подействовал на меня успокоительно. После него я больше не плакала. У меня снова появилась надежда. Нет смысла плакать, думала я, давайте дождемся конца войны, а там посмотрим. Так меня настроили слова Джейн Фокс.

Через две недели Джейн Фокс умерла в лазарете от тифа. Ее смерть, как ни странно, вызвала у меня чувство, похожее на восхищение. Эта женщина никогда ничего не боялась. Ее удивительный характер — стойкость, бесстрашие и справедливость — сделал ее жизнь достойной, а смерть — легкой.

После смерти Джейн Фокс нашей старостой стала Айрис Паркер из гонконгской партии, бывшая директриса школы. Она обладала авторитетом, добросовестностью и прекрасными лидерскими качествами. Она была хорошей старостой и держала дела дормитория в надлежащем порядке. Но с Джейн Фокс она все-таки не могла сравниться. Это было уже не то, совсем не то.

Однажды, когда я возвращалась в дормиторий с вечерней переклички, японец надзиратель окликнул меня и приказал подойти. Я боялась их, этих мелких японских начальников. Никогда не знаешь, чего от них ожидать. Они легко могли избить и покалечить — просто так, из-за дурного настроения. У меня внутри все сжималось, когда они проходили мимо. Мне всегда хотелось, чтобы они меня не замечали. Я осторожно подошла и поклонилась как положено, надеясь, что это какое-то недоразумение и японец скоро отпустит меня восвояси.

Японец стал мне что-то говорить, показывая жестами, что мне следует куда-то идти с ним. Он вставлял в речь искаженные английские слова, которые я не могла разобрать от страха. Я пошла в указанном направлении, недоуменно оглядываясь на него и гадая, чего он от меня хочет и куда ведет.

Он привел меня в административный корпус. Я шла по коридору, испуганно кланяясь каждому встречному японцу. Мой сопровождающий остановился перед дверью с надписью «Комната Д». Это был офис администрации лагеря, интернированных лиц сюда водили только в исключительных обстоятельствах, в том числе для допросов. Японец указал на дверь и кивком велел войти. Тут я впервые проявила непослушание, потому что боялась туда входить — я не знала, что меня ожидало за дверью этого страшного помещения.

— Зачем? — спросила я. — Зачем мне туда входить? Это, наверное, какая-то ошибка…

Японец замахнулся, делая вид, что собирается ударить меня, и сам открыл дверь передо мной.

Мне ничего не оставалось, кроме как войти. Японец закрыл за мной дверь.

Комната Д — просторное помещение с большим количеством окон. За порогом я останавливаюсь и на всякий случай низко кланяюсь. После этого я позволяю себе оглядеться.

Я вижу японского офицера, сидящего у стола. Я снова низко кланяюсь ему. Он безмерно удивляет меня, когда поднимается навстречу.

Я с изумлением и испугом узнаю в нем своего поклонника из клуба. Тот самый японец. Немая сцена. Я делаю импульсивное движение, которое показывает, что мне очень хочется сбежать отсюда. Но я тут же спохватываюсь, останавливаюсь, снова кланяюсь и замираю, понимая, что попытки к бегству бесполезны.

Наш последующий диалог происходит на английском, с вкраплениями японских слов, которые я успела выучить в лагере.

— Добрый день, мисс Коул, — говорит он.

— Да, сэр… — отвечаю я.

— Прошу вас, садитесь. — Он указывает на стул.

Я испуганно мотаю головой.

— Прошу вас, пожалуйста, сэр, позвольте мне стоять…

— Тогда мне придется приказать вам сесть.

Я с неохотой подхожу к стулу и сажусь. Офицер тоже садится. Я смотрю в сторону, не решаясь взглянуть ему в лицо.