Ксения Спынь - Дальний свет

Будто опять услышав его мысли, Лаванда без особого интереса спросила:

— Где Феликс?

— Признаться, мы давно потеряли с ним связь. Вы хотели видеть и его тоже?

— Не то чтобы. Но если он будет в Ринордийске — пусть заходит сюда. Ему, кажется, было что мне сказать.

Пожалуй, было что сказать и самому Гречаеву, но он счёл за лучшее отложить всё до лучших времён. Едва ли любые его слова возымели бы сейчас успех.

— Ему передадут при первой же возможности, — серьёзно сказал Гречаев. — Госпожа Мондалева, если о Китти… Видимо, имела место ошибка, нелепая случайность. Уверяю вас, больше этого не повторится.

— Да, — кивнула Лаванда. — Это не должно повториться.

«Не забудет, не простит», — автоматически закончил про себя Гречаев.

Несколько раз он пытался забыться. Порой получалось, но тревожно и ненадолго, затем что-то побрасывало и снова вырывало в явь. То ему казалось, что поезд тронулся (и тогда подъём! подъём! не проспать город!), то — что не поезд, а просто отцепили вагон, и везут теперь не в Ринордийск, а куда-то в глухой туман, к чёрту на кулички.

Феликс вставал, принимался ходить среди ящиков и бочек, рискуя лишний раз привлечь внимание снаружи. Вымотавшись вконец, забивался обратно в свой угол, в укрытие (там было несколько, хотя уже ненамного, теплее, чем вокруг).

Хотелось есть. Последний раз они завтракали, кажется, в то утро, когда он заметил электровышку.

Ладно, человек может жить без еды сорок дней. По сравнению с тем, сколько прошло — огромный срок.

(Без воды, правда, только два. Или пять?)

Какая разница, если поезд всё равно стоит одни сутки. В крайнем случае, там, снаружи — тонны снега, а прямо под крышей есть узкая длинная щель, это из-за неё в вагоне потёмки, а не кромешная тьма. Если вопрос станет ребром, можно подтащить ящики к стенке, вскарабкаться по ним и наскрести хоть немного — даже и отсюда видно, сколько снега туда набилось.

Хотя исполнить это, конечно, непросто. И, наверно, легко выдаст. Весомый аргумент, чтоб отказаться и придумать что-то ещё.

Ладно, уж сутки-то перетерпит, ничего с ним не случится!

От бочек пахло чем-то солёным — какой-то снедью. Нет, пытаться открыть их вслепую и голыми руками — идея, пожалуй, ещё более провальная. Хотя, была бы в них вода, он бы попробовал, не жалко. Но там… что же там…

Ему почему-то представились маслины. Огромные, жирные, они плавали в масле, разбухали и толкались одна о другую (Феликс никогда не любил их). Этот одуряющий маслянистый запах висел повсюду, он пропитал собой воздух и заполнял голову, забивал горло…

Нет, всё же надо добраться до снега, понял он. Здесь нет и не было никаких маслин.

Дождавшись, когда снаружи станет тихо — надолго, надо надеяться, что надолго — он передвинул волоком несколько ящиков; ещё несколько, тех, что поменьше, смог всё же водрузить наверх. Лестница получилось кривой и ненадёжной, но это было уже всё равно — он вскарабкался по ней, почти приник к просвету под потолком. Оттуда сразу ударило морозом, донеслись даже вроде бы далёкие голоса… Уже не прислушиваясь к ним, Феликс проскрёбся в щель пальцами — больше не получилось — и попытался что-то сделать. Ему повезло: здоровый шмат снега свалился внутрь. Феликс жадно проглотил его, пошарил ещё. Снаружи осталось немного, но ещё несколько кусочков ему перепало. (Хоть в чём-то везло сегодня).

Наконец он оторвался от щели, осторожно спустился вниз. Не сказать, чтоб ему хватило, но, по крайней мере, получилось бы свернуться в укрытии и ещё немного подремать. Маслинами больше не пахло.

Пусть он и не планировал больше появляться на глаза Лаванде этим днём, обстоятельства были решительно против. Когда над окраиной города замечены создания, мирно парящие в воздухе с неизвестной целью, а ты — один из немногих, кто всё ещё имеет доступ к правительнице в любое время, пренебрегать планами приходится.

С некоторой тревогой Гречаев постучал в дверь. Населению можно будет рассказать про чью-то неудачную шутку с голограммой, поверят (да и кто разглядел, скажите, это чудо-юдо), но что решит госпожа Мондалева… Момент очень важный и в чём-то определяющий.

Он не сразу узнал Лаванду. Волосы сияли в лучах (солнце? но откуда солнце при такой погоде?) невымышленной, хотя совсем нездешней короной. На сгибе локтя сидела небольшая белая птица.

— Голубь? — вполголоса проронил он.

Лаванда обернулась:

— Я же вам говорила, что они прилетят, господин Гречаев.

Глаза, понял он. Хоть это было давно, он прекрасно помнил, чем ещё вначале привлекла его эта девочка: ярко-голубыми глазами. Теперь же они были льдистые, почти прозрачные. У людей не бывает таких глаз.

Лаванда заботливо пригладила оперение птицы.

— Это лесной голубь. Он прилетел с севера, — она с внушением посмотрела на Гречаева. — Он принёс мне послание.

Батарейка на телефоне подохла до странного быстро. Последний раз он показал Феликсу, что день стоянки близок к концу, а потом отключился, не попрощавшись.

Теперь он остался без времени и без возможности хоть чуть-чуть подсветить пространство, когда начнёт казаться, что кроме темноты ничего в мире нет.

Впрочем, почему же, напомнил он себе. У него ведь ещё есть зажигалка. Феликс долго не доставал её, только проговаривал про себя, что она у него есть, что можно в любой момент щёлкнуть, и огонь зажжётся. Этого хватало довольно продолжительное время.

В конце концов он достал и щёлкнул. Высекся яркий красный огонёк. Он почти ничего не освещал вокруг, но оттягивал взгляд на себя и грел руки, если сложить их вокруг чашкой.

Феликс подержал так немного, отпустил кнопку.

Нажал снова.

И вновь — красный всплеск. В окружении пальцев, почти не двигаясь с места, бушевала маленькая первозданная стихия.

Говори со мной.

Танцуй.

Пока ещё не всё.

Он отнял палец от кнопки. Сидел некоторое время в темноте. Ну, ещё третий раз, последний.

Всплеск. Алое зарево. Мы дождёмся — да, всё-таки дождёмся — зари. Вот завтра, когда мы будем дома…

Пламя вильнуло и исчезло.

Феликс нажал один раз, другой. Лихорадочно вдавил кнопку несколько раз. Ничего, бесполезно. Пламя больше не появлялось.

То есть, та самая зажигалка, которую он всюду носил с собой, начиная со второго курса, которую бережно наполнял заново каждый раз, как заканчивалось горючее, которую, если уж на то пошло, он считал своим символом и талисманом…

То есть, именно теперь она окончательно погасла? Как это, чёрт возьми, знаково.

Тьма подступала вокруг, начала сгущаться, наваливаться…

Я не хочу вот так, подумал он вдруг яростно, отчаянно, как давно ни о чём не думал. Пусть смерть, забвение, но я не хочу вот так: в темноте, в грузовом вагоне, среди этих бочек, где и обнаружат, может быть, только через неделю. За стенками, он слышал иногда, ходили и переговаривались люди. Можно к ним, туда, можно открыть дверь, просто поскрестись в неё погромче, услышат сами. Пусть лучше так, лучше они, чем здесь, пусть лучше…