Артур Соломонов - Театральная история

И Балабанов стал прорываться сквозь толпу. Казалось, что колоссальных размеров артист прорубает себе дорогу сквозь человеческую чащу. Он размахивал руками-саблями. Бешено вращал глазами. Еле сдерживал ругательства, было видно, с каким трудом он подавляет вырывающийся на волю мат. От него несло алкоголем. Режиссер метнул в него грозный взгляд. Но это не произвело на артиста никакого впечатления. Смерть Преображенского, «заявление об уходе» Сильвестра и триста граммов на гражданской панихиде сделали свое дело: Балабанов потерял страх. Мощным голосом артист возгласил:

– Стих короткий… А я длинный… Для контраста говорю. Нас учили – контрастируй – и зритель твой… Высокое-низкое, громкое-тихое, короткое-длинное, я и стих… Я написал его даже не на смерть Сергея… На смерть другого, почти Сергея, да какая же вам разница! – взревел он. – Но стих подходит, подходит, о люди!

Он посмотрел на собравшихся с яростью.

Фома подошел к отцу Никодиму, театрально всплеснул руками и закатил глаза, но это не произвело никакого впечатления на батюшку. Он разглядывал ранку Сергея и что-то шептал. Псаломщик не разобрал, что именно, и с возмущением сказал намеренно громко:

– Актерам в храме не место!

– А ты знаешь, как на старославянском называется сцена? – вдруг тихо спросил его отец Никодим.

– Не знаю, – ответил Фома и добавил взглядом: и знать не желаю.

– Она называется позорище.

– И очень правильно, – кивнул головой Фома, пристально вглядываясь в отца Никодима. Он понял, что его старший по сану коллега имел в виду нечто совсем иное, но что? «И знать не желаю!» – снова подумал Фома, глядя на балабановский балаган.

Пьяный артист вынул из кармана затертый листок с полинявшими, написанными от руки строками. И все поняли: он не врал, стих был сотворен задолго до кончины Преображенского. Артист стал декламировать, делая в конце каждого четверостишия широкий жест правой рукой:

Балабанов перевел дыхание, утер слезу, и продолжил дрожащим голосом:

– Ох! – вздохнул Балабанов, вытер пот со лба и обратился к Сергею: – Прощай, милый мой друг! Я тебе завидовал! Я тебя не любил! Но чтобы вот так, вот так на тебя смотреть – душа моя разрывается! – И закричал: – На мелкие части расколота теперь душа моя! О люди! Порожденья…

И он снова зарыдал – громко, протяжно, с горестными руладами.

Ипполита Карловича позабавили и стих, и сам Балабанов. «Недоолигарх» мелко, прерывисто посмеивался. Усиленно моргал. Вытер едва заметную слезу ладонью.

– Красавец. Премию ему! Премию! Где он был? Талант! Затирал тебя Сильвестр. А ты славный! Все переменится теперь. Для тебя. Обещаю.

Балабанов вдруг как-то сник, подошел к гробу и погладил Преображенского по волнистым волосам. И тихо отошел в сторону, прошептав кому-то: «Он такой холодный».

Отец Никодим побледнел. Фома возмущенно зашептал в Никодимово ухо:

– Прекратите это кощунство! Отец Никодим!

– Сильвестр Андреевич, – тускло, безучастно обратился священник к режиссеру. – Вы остановите этот балаган? Или мне придется его прекратить? Вы не у себя дома. Вы в доме Божьем.

– Имейте уважение к усопшему, раз нас не уважаете! – взвизгнул Фома.

– Вы помните Бродского? – обратился Сильвестр к толпе.

Какой-то старик утвердительно кивнул.

– В каком смысле? Вы помните самого Бродского? – старик замер. – А его дедушку?

– Отец Никодим сейчас позовет охрану! – возопил псаломщик.

– Какую охрану, Фома? – тихо спросил отец Никодим.

– А я говорил – нам всем нужна охрана! Всем, – злобно прошептал псаломщик.

– Так вот, у Бродского написано: «Входит некто православный, говорит – теперь я главный». Какая все-таки неистребимая воля к власти у этих профессионально верующих. Что бы сказал об этом Бог, распятиями которого они себя украшают? Мне страшно представить это, отец Никодим. Вам, как вы говорите, порой бывает так трогательно страшно за меня, когда вы думаете, в каком затруднительном положении я окажусь на Страшном суде… Честно говоря, я-то думаю, что мы будем сидеть на одной скамье подсудимых. А скорее всего, вас отправят куда поглубже. И пожарче.

Вдова Сергея вдруг подошла к Сильвестру и залепетала:

– Сильвестр Андреевич, вы видите, как они плохо его загримировали, почему вы не проследили, вы всегда следили за гримом, а тут в последний раз вы тоже его бросили, тоже бросили и в последний раз, и как все, как все…

Сильвестр обнял Елену, и она затихла. Он снял руку с ее плеча, и она отошла на два шага, потом сделала еще один. Замерла, слушая Сильвестра.

– Сегодня рано утром я пришел в театр. И почувствовал, как опустел он без Сергея. Везде: в гримерных, на сцене, в зале, в фойе – его страшно нет.

Сильвестр замолчал. Все ждали его слов, и он продолжил.

– Я не знаю глубинных миросозерцаний Преображенского. Я не знаю, как он думал о бессмертии. Возможно, он желал в него верить. Но я полагаю, что ему было сложно, почти невозможно представить, что столь богатая натура вдруг, в одно мгновение перестанет быть. Я почти уверен, что Сергей понимал: загробной жизни не будет. По крайне мере для него.

– Отец Никоди-и-м! – простонал псаломщик. – Отец Никодим, это нонсенс!

Священник ласково поглядел на псаломщика.

– Тебе не идет это слово, Фома.

– Да не об этом же речь! – обиделся тот. – И вообще, что вы сказать хотите? Что мне рассуждать надо только про то, как пол в церкви подметать?

Отец Никодим потерял к Фоме интерес и обратил взор на проповедующего режиссера. Священника одолевали противоречивые чувства. На его месте стоял Сильвестр. И вместе с протестом отец Никодим испытывал жгучий интерес к происходящему.

– Вы знаете, как ненавистен мне пафос, – продолжил режиссер. – Но сейчас, когда я стою над гробом лучшего актера, с которым мне доводилось работать, для меня нет ничего естественней пафоса. Сергей принадлежал к тому великолепному актерскому племени, которое верит только в сегодня. Только в тело. Только в чувства. Сергей как великий артист смеялся над завтрашним днем. Он как никто чувствовал, что завтра – это мираж. Потому, когда предыдущий оратор говорил о вечности, мне это показалось не только потешным. Это кощунственно именно по отношению к Преображенскому. Господа! Какое бессмертие! Он жил, как бессмертный. Нет ничего более чуждого вечности, чем театр. И я попросил бы господ клерикалов так буйно не фантазировать о человеке, который уже не может им ответить. Остановите свое воображение, отец Никодим. Вы оскорбляете память того, о ком сочиняете свои возвышенные проповеди. Мы не верим вам. А вот если бы врач исцелился! Тогда бы я ему поверил!