Артур Соломонов - Театральная история

«Раннее утро переходит в позднее – значит, мне пора на репетицию. Подняться с кровати? Сейчас? Задача тяжелая. Ведь я инфицирован Наташиным пренебрежением, а глав-ное – монологами Джульетты в ее исполнении.

Но разве вчера случилось только это?

Я назначен.

Я вознесен.

Я Джульетта.

Вспомнив об этом, я – надеюсь, с некоторой женской грацией – выпорхнул из кровати.

Душ. Вода смыла с меня тяжесть вчерашнего вечера.

Одеколон. Он уничтожил запах вчерашнего провала в личной жизни, который все еще струился сквозь поры вымытой кожи.

Свежайшее белье. Оно обволокло, защитило мое тело: изящная, элегантная броня.

Вспомнились слова режиссера: "Все, кто погружен в свою маленькую жизнь, могут лишь наблюдать за чужим творчеством. Актеры – из другого мяса…"

Я хочу вырваться из своей жизни. Перестать быть собой. В конце концов, быть мной – очень скучно. Себе я в этом признаюсь, другим – не скажу. На репетицию!

…Я еду в метро, я еду в театр.

Не знаю, как у других артистов работает воображение, но мне необходимо брать ситуации, черты людей прямо из жизни. Мой взгляд исследует морщинистые руки старухи, сидящей напротив, – разве не такие же были у кормилицы Джульетты? Представляю, как этой прорезанной морщинами ладонью она гладит меня – или уже не совсем меня, а ту девочку, которой я должен стать. А этот нетрезвый тип, так нагло на меня глядящий, – разве не такой же кровожадный взгляд мог быть у брата Джульетты, Тибальта? Джульетта, должно быть, гордилась, что в ее присутствии этот полузверь становится нежнее.

В вагон вошла женщина (механический голос прохрипел: "Осторожно, двери закрываются, следующая станция "Театральная") и оглядела всех стоящих и сидящих. Не нашла себе места и с чувством собственного достоинства – излишне подчеркнутым – встала над скорбящей старушкой кормилицей. Потом передумала и встала над нетрезвым мужиком и распахнула какую-то книгу. Прямая спина и гордый, излишне гордый взгляд – такой могла быть мать Джульетты.

Поезд притормаживает, впускает новых пассажиров, и механический голос оповещает нас: "Тверская". Наш вагон пополнился еще одним героем – это молодой человек, франтовато одетый. Джульетта могла бы полюбить такого? Нет, слишком он правильный, слишком самодовольный. Такой не возьмет в руки шпагу, чтобы заколоть врага. Такой не умрет от любви – он, скорее всего, посмеется над тем, кто так нелепо умер. Он похож на Париса – самовлюбленного Париса, уверенного, что он осчастливил Джульетту предложением руки и сердца. Не знаю, как там насчет сердца, но руки, его короткопалой руки, его холеной руки Джульетта не приняла бы. Ни за что. Я представил, как он протягивает ко мне эти руки, и меня передернуло. Нет!

Достаточно. Теперь можно закрыть глаза. Хорошо, что людям не дано читать чужие мысли, ведь я вижу луг, вижу замок, я бегу к маме, которая позвала меня, издалека замечаю кормилицу (руки, морщинистые руки!) – я люблю ее, пусть она и надоела мне своими непристойностями. Хотя, признáюсь, порой мне нравится их слушать…

…Я бегу и бегу, мои ноги легки, а мысли еще легче, ведь мне нет еще четырнадцати лет, я оказываюсь прямо перед мамой. (Прямая спина, гордый взгляд, и опять в ее руках книжка, название которой я никак не могу запомнить – наверняка там что-то ученое или моральное.) Мама мне говорит: "Ты засиделась в девках, пора подумать о замужестве"…

…Следующая станция – "Маяковская"… И вот бал. И – прикосновение. Кто этот юноша, одетый монахом: его лицо скрывает маска, зато слова… Они открывают нас друг другу. Я чувствую – навсегда:

(«Осторожно, двери закрываются».)

("Следующая станция «Белорусская».)

В первых же словах – желание! Первое же действие – поцелуй! И что же мне сказать? Тихо, обреченно, уже любя: «Мой друг, где целоваться вы учились?» («О вещах, оставленных другими пассажирами, немедленно сообщайте машинисту».) Меня зовет мать (спина, достоинство), но я стремлюсь выяснить, кто был тот, одетый монахом, чьи губы совершили такое паломничество… я поверю во всех его богов, лишь бы он продолжал свои паломничества… и спрашиваю кормилицу (морщинистые руки) о каких-то не имеющих для меня никакого значения гостях – а этот кто? А тот? И небрежно – с замиранием сердца – добираюсь до моего паломника. Что? Ромео? Ты шутишь? Нет. Сын врага. Ромео.

Я открываю глаза и вижу, что почти все герои моего воображаемого спектакля вышли из вагона.

Я выхожу в гудящий зал, чувствуя восторг от того, что сейчас пережил. Все мое существо рвется в театр, я ускоряю шаг, я – "прошу прощения!" – обгоняю пассажиров, я – "ох, извините!" – наступаю на ногу и без того расстроенному толстяку…

И понимаю, что проехал свою станцию.

Мне нужно было выходить на "Тверской".

Я подхожу к своей гримерке и вижу, что у меня появился сосед – табличка на дверях соседней комнаты гордо провозглашает: «Г. Ганель». Заглядываю, чтобы поприветствовать брата Лоренцо.

Он свыкается с новым местом несколько странно: сидя в кресле, напряженно смотрится в большое настенное зеркало. Рассматривает себя в новом интерьере. Как будто приучает стулья, шкаф и само зеркало к своему присутствию.

Я здороваюсь, и он отвечает мне очень любезно. Я вижу, что его карие глаза добры и умны, и даю себе обещание познакомиться с господином Ганелем поближе.

Закрыв дверь в свою гримерку, я вздыхаю облегченно. Я счастлив от того, что входит в мою жизнь вместе с Джульеттой. А потому предпочитаю забыть, что пришел в местечко, где отовсюду клыки, пасти и челюсти. Союз пираний. Террариум единомышленников.

Я знаю, против кого они сейчас развернут свою дружбу. Знаю, что их поздравления будут нашпигованы насмешками. Хотя, кажется, ко мне лично ненависти никто не питает. Как всегда в таких случаях – это зависть к роли, которой недостоин тот, кто ее получил, будь он хоть семидесяти семи пядей во лбу. Интересно, хоть кто-нибудь за меня порадуется? Хоть один?

Стук в дверь. В гримерку взошла и затворила за собой дверь Нинель Стравинская. Если бы явилась другая, я бы сказал «вошла и закрыла», но она именно «взошла и затворила». Восьмидесятивосьмилетняя актриса вела себя беспрекословно царственно. Печальная ирония заключалась в том, что все, кто когда-то составлял ее свиту, были уже в могилах. Королева, пережившая всех своих подданных.

Молодые актеры и артисты среднего возраста относились к ней с казенным уважением: у нас есть реликвия, Нинель Стравинская, что-то вроде костюмов позапрошлого века или давно отживших декораций. Не трепетать же перед всем этим? В свиту такие артисты не годились, да и не стремились.