Артур Соломонов - Театральная история

Несколько поколений актеров, украсивших русскую сцену двадцатого века, благоговели перед театральным прошлым. Уважали легенду, даже понимая, как много в ней лжи. Преклонялись перед авторитетом Станиславского, едва ли не наизусть знали его книги, его режиссерские тетради, его переписку. Канонизировали его создание – МХАТ. Объявили его театральным Богом, возвестившим последнюю истину. Мы – иные. Мы иронично улыбаемся, услышав слово «традиция». Презрительно морщимся, когда говорят о «великом русском психологическом театре». Но мы уже поняли, что наша свобода дала гораздо меньшие результаты, чем несвобода тех, кто создавал театр до нас. Почему так? Бог весть. Пусть театроведы нам разъяснят этот феномен, иначе зачем они нужны? Только чтобы плевать в нас своими статьями?

Я благоговел перед театральными легендами, мне нравились театральные музеи, я любил рассматривать фотографии старых спектаклей, читать письма и воспоминания ушедших актеров. В компании коллег моего возраста я в этом не признавался. А сейчас, глядя на Нинель Стравинскую, подошедшую так близко, вдруг подумал: а если и мои товарищи актеры скрывают друг от друга немодную любовь к старому театру?

Нинель Стравинская играла в спектаклях режиссеров, которым посвящены целые главы в учебниках по истории театра. Задумчиво-печально, лукаво-снисходительно улыбалась она советским гражданам с газетных полос пятидесятых – шестидесятых – семидесятых годов. Первые красавцы советского театра набивались ей в любовники. Десятилетиями покрывали ее руки поцелуями.

Она жила долго и талантливо. Порой деликатно давала нам понять: главное мы навсегда упустили. Мы на обломках великого театра, и живем и прославляемся лишь потому, что на нас падает отсвет легенды. При этом в ее поведении не было ни грамма высокомерия, никакой мещанской выспренности – мол, деточки, глядите в оба, сама история театра вышагивает перед вами.

Она водрузила около меня свое бывшее тело. Это – бывшая грандиозная грудь, сводившая с ума мужчин. Бывшая обворожительность глаз. Когда она направляла взгляд на собеседника, ему становилось неловко – ведь только Стравинская помнила, как они сияли и на какие безумства толкали поклонников. Но актриса направляла их на собеседников с той же полувековой давности значительностью, ожидая того же, полувековой давности, эффекта.

Итак, она водрузила себя подле меня, направила один из самых значительных своих взглядов мне в сердце и рекла (Бог покарает меня, если я напишу «сказала»):

– В театре нужно жить так: нашел – молчи. Потерял – молчи. Не вздумайте ни с кем ничего обсуждать, – заговорила она своим бесцветным голосом, перед которым я благоговел: я слышал подобные только со старых пластинок и в черно-белых фильмах, где играли актеры Художественного театра. И – от нее.

Я молчал, пытаясь понять, зачем она пришла.

– Я вижу, как вы напряжены: Джульетта, что за роль, уж не унизили ли меня? – она почти пропела последние слова. – А вы присмотритесь к труппе. Мужчины вам завидуют гораздо сильнее женщин.

– Спасибо, что вы пришли… что говорите… но разве в этом назначении… нет некоторой двусмысленности?

Она усмехнулась, морщины на лице стали еще глубже.

– Видите, я не ошиблась. Я же вам советовала только что: не делитесь ни с кем такими сомнениями. Ваши сомнения дойдут до Сильвестра в таком виде, что вы здесь после этого не выживете. Про вас и так достаточно наклевещут, зачем же давать в руки врагов настоящее оружие? А насчет двусмысленности я вам вот что отвечу…

Она сделала великолепную паузу. Перебить такую паузу было бы кощунством. И я вслушивался в смысл тишины, созданной старой актрисой.

– В театре есть два человеческих вида: женщины с мужскими половыми признаками и женщины без оных. Все актеры – женщины. Да, Александр, и вы тоже. Не стоит так переживать, что вам поручили роль девушки. В конце концов, вспомните, при Шекспире на театре играли только мужчины.

Стравинская остановилась. Умолкла. Посмотрела в окно, всем своим видом показывая: она и так проявила ко мне максимум внимания. Однако после этого произнесла нечто совершенно ошеломительное:

– Если вы желаете, я могу пройти с вами роль.

Я желал.

Зачем она это делает? Ее положение слишком высоко, чтобы она стала плести интриги против меня. Это все равно как если бы орел начал строить козни против мошки. Значит, Стравинская действительно хочет, чтобы эта роль осталась за мной. Я открыл рот для излияния благодарности, но старая актриса жестом потребовала не произносить никаких речей. Уходя, она попросила меня рассказывать ей обо всем, что со мной происходит. Кажется, я обрел в театре друга. Возможно ли это?

Теперь, когда она ушла, а вместе с ней мою гримерную покинула благопристойность, я могу сделать еще одну заметку о целовании зада. Нинель Стравинская с нашим режиссером всегда разговаривала уважительно, но без восторга. Ролей себе не просила. Страх и трепет оставляла в пользование другим актерам труппы. И Хозяин ни одного спектакля не выпустил без нее, ни разу не повысил на нее голос. Лишь сейчас, глядя на закрывшуюся за Стравинской дверь, я так остро это прочувствовал. Что и привело меня к осознанию горькой истины: целование зада утешает и дарует надежду тому, кто целует. Принимающая сторона непредсказуема, как судьба.

Как же мы не замечаем, что наше общее, объединяющее всю труппу дело – коллективное целование – несет только спокойный сон: сегодня я сделал все, что мог? Загадка для подлиз.

С этими мыслями я вышел из гримерки и вновь увидел господина Ганеля. «Первая репетиция. Поздравляю нас», – сказал он. Я прочел в его глазах желание во что бы то ни стало остаться здесь, в нашем знаменитом театре, и, если я не ошибаюсь, отвращение к своему театральному прошлому.

Ганель тепло улыбнулся, и из моей памяти стерлась его улыбка в кабинете режиссера – тогда он словно извинялся за то, что существует.

Мы стали спускаться в зал, и по пути я, как и ожидал, получил несколько ножей-поздравлений. «Ах, я так за тебя счастлива! Я уверена, ты сыграешь волшебно! – защебетала, увидев меня на лестнице, коллега, столь же неприметная, как я до вчерашнего дня, а потому и невзлюбившая меня с особой страстью. – Эта роль как будто специально для тебя написана!»

Господин Ганель проводил ее долгим взглядом и совершенно неожиданно подмигнул мне. Как ни странно, это меня подбодрило.

Другие актеры не были так прямолинейны, но все же в улыбках, рукопожатиях, приветливых наклонах головы таилась зависть. Или я ее придумал? Но ведь я сам завидовал бы на их месте.

Кто-то этажом выше, завидев нас, сказал довольно громко: «Вот парочка. Карлик да девочка». Я даже не стал поднимать головы. Я мог увидеть наверху любого актера труппы. Господин Ганель, кажется, начал понимать, в какую теплую компанию попал. Но, судя по тому, как бодро он держался, в своем театре он привык к столь же дружественному обращению.