Денис Драгунский - Каменное сердце (сборник)

Так что в СССР секс был, успокойтесь!

Или секс в советской литературе – это «лакировка действительности»? Трудно в это поверить.

И еще:

Бывает, повторяю, всё на свете. В качестве казуса. Девушка, вышедшая замуж за отца или даже деда своего бойфренда, или молодой человек, женившийся на матери своей девушки – такое бывает? Бывает! Я сам знаю два или три таких случая. Но они, при всей их бесспорной фактичности, всё же не являются характерными.

А вот женщина, имевшая один (пусть отрицательный, как теперь говорят, «травматичный») сексуальный опыт в молодости и так прожившая остаток лет, – насколько это характерно для советской жизни? Или это все-таки казус? Ничего не понятно.

И самое главное.

Мне странно читать: «она ждала настоящей любви, а любовь не пришла». Звучит примерно так же, как «он, сидя на дачной террасе, ждал грибов, а грибы не пришли, оттого и корзинка пуста». Любовь, как и грибы в лесу, нужно искать!

– Во-первых, я замужем, – строго сказала она в ответ на предложение пойти поужинать в модный ресторан «Герасим и барыня».

– А-а-а… – сказал он.

– Но, во-вторых, – беззаботно засмеялась она, – мой муж уехал в деловую поездку.

– О! – сказал он.

– Но, в-третьих, – вздохнула она, – он должен вернуться на днях. Может быть, даже сегодня. Может быть, он уже дома!

– Эх, – сказал он.

– Но это неважно! Мы могли бы поужинать, а потом… Можно придумать, куда потом этак завалиться, а?

– Ура! – сказал он.

– Но потом он бы все равно нас разыскал! – Она подняла палец.

– Ну и пускай! – расхрабрился он.

– Скажите, пожалуйста! – Она пожала плечами. – Вы что, готовы на мне жениться, если муж меня бросит за измену?

– Готов, – честно сказал он.

– Жениться на избалованной женщине без высшего образования, но зато с двумя детьми?

– Да! – сказал он и взял ее за руку.

– А на какие такие дивиденды вы будете содержать меня и моих детей?

– Проживем! – сказал он и обнял ее.

– Не уверена, – сказала она и вырвалась из его объятий.

– Жаль, – сухо сказал он и отошел от нее на полшага.

– Мне тоже, – сказала она и заплакала.

– Пустое, пустое, – сочувственно прошептал он, подавая ей чистейший носовой платок. – Все равно пойдемте поужинаем. Просто так, по-дружески, безо всяких перспектив и обязательств. А?

– Какой вы скучный. – Она вытерла слезы. – Ладно. Но только один раз.

Приснилось мне, что я оказался в большой толпе, которая медленно движется под мостом, перекинутым через железнодорожные пути и другое шоссе. Там есть широкий проход для пешеходов, с металлической оградой и с небольшими выступами-карманами, где можно постоять, глядя вниз, как едут машины, разворачиваясь под этим мостом, – съезжают с моста, ныряют под мост в короткий туннель и потом выныривают с другой стороны и снова въезжают на мост, чтобы ехать в обратную сторону.

Рядом со мной какой-то незнакомый человек.

Мимо нас идут странно одетые люди. Вроде бы нормальные мужчины и женщины, в пиджаках и платьях – лето на дворе, – но платья ситцевые, заношенные и линялые, пиджаки засаленные и как будто великоватые, с набитыми ватой плечами и широкими лацканами. Косынки и кепки. Сапоги. У женщин – босоножки на запыленных ногах с черными пятками. Но всё очень яркое. Бежевые пиджаки, белые кепки, синие цветочки на косынках, значки на лацканах. Голубые глаза и алые губы.

– Это кино снимают, – говорит стоящий рядом со мной человек, как будто отвечая на мой вопрос. – Это массовка.

Тем временем я вижу, что полицейский внизу перегораживает дорогу, по которой под мостом ехали машины. Дорога очищается, полицейский машет жезлом, и я слышу голос из мегафона: «Пооо-шли!» – и вся толпа медленно спускается вниз, под мост, заполняет собой пространство дороги, втекает в туннель.

Тут я вижу, что сверху, на мосту, стоит кинокамера, рядом два человека – оператор и режиссер, наверное. Они снимают этот поток людей.

– Что за фильм? – спрашиваю.

– «Мастер и Маргарита», – отвечает мой собеседник.

– Точно? Не может быть! – говорю я.

– Точно, точно, – говорит он. – Я художник-постановщик. Это я их так одел, ничего, неплохо, а? – Он с гордостью указывает на толпу. – Думаете, это на них всякая рвань? Хо-хо! Мы каждый сарафанчик отдельно шили, потом вымачивали, растрепывали… А пиджаки! Знаете, как трудно затеребить как следует пиджак? То-то же.

Он протягивает мне визитку, мелькает как будто знакомая фамилия, то ли я где-то слышал, то ли читал.

– Я потому засомневался, – говорю я, – что в книге нет массовых сцен в Москве. Ну, разве что в театре «Варьете». Но тут ведь не театр! И вообще в «Мастере», если я правильно помню, всего одна большая массовая сцена – где Пилат объявляет о казни и о помиловании Вараввы.

– Именно! – говорит художник. – В сценарии всё поменяли. Новая трактовка. Основное действие происходит в Иерусалиме во времена Пилата. То есть в тридцатые годы первого века нашей эры. Там появляется Воланд и рассказывает героям – это разные местные писатели, философы, богачи, – что будет происходить в Москве через тысячу девятьсот лет. «Московские Процессы», толпа кричит «расстрелять, как бешеных собак» и всё такое. Вот эта самая толпа, – он показывает вниз.

– А Сталин будет? – спрашиваю я.

– Да, обязательно. Сталин, Ягода, Ежов, Вышинский, Ульрих…

– А Иешуа Га-Ноцри? В смысле Иисус Христос?

– Нет. В сюжет не вписывается. В смысле, в новую трактовку. Сами глядите, кто в Москве в тридцатые годы может быть в роли Христа? Безупречный моральный диссидент, которого распяли? Кто это? Ну, кто? Так что лучше без него…

Вдруг с моста из мегафона раздается: «Наааа-зад!»

Толпа качается и движется назад. Потом вперед. Потом опять назад и еще раз вперед. Голова кружится на них смотреть.

– Бедные, – говорю. – А сколько им платят?

– Вы что? – удивляется художник-постановщик. – Ничего им не платят. Это же такая честь и удача! Сняться в таком кино, хотя бы в массовке! Потом будут себя ловить на экране, если попадут в кадр. Хоть секундочку, а в бессмертии! – смеется он.

– Жалко, – говорю я. – А кто-то и не попадет. Зря промучается целый день.

– И мне жалко, – говорит он. – Но ничего не поделаешь. Наш народ не накопил опыта переживания страданий . Поэтому все повторяется. Поэтому люди охотно соглашаются работать на жаре и бесплатно, целый день. За одну только маленькую надежду попасть в кадр. То есть в бессмертие.

– Позвольте! – Я возмущен. – Как это «не накопил опыт переживания»? Да наш народ столько пережил, на пять других народов хватит!

– Возможно, я неточно выразился, – говорит он. – Хотя нет! Я совершенно точно выразился! Наш народ страшно страдал. Опыт страданий есть. Но опыта переживания страданий – нет. Переживание – это осознание, осмысление, стремление понять, почему и зачем всё было. Пережить – значит, заново через свою душу пропустить и понять свои страдания. Вот этого нет. Совсем нет. Вместо этого говорят: «Не будем ворошить прошлое!» И снова идут, куда позвали. Неизвестно зачем. Режиссер получит славу. Сценариста отругают. Меня похлопают по плечу. Актерам хорошо заплатят. А про них никто не вспомнит. Разве что снова похвалят режиссера, что хорошо подобрал типажи…