Денис Драгунский - Каменное сердце (сборник)

– Сгорела наша Ромашечка, – горестно сказала Бакушинская и чуть не заплакала. – За полгода сгорела. Рак. Проморгали. А ведь была прикреплена к спецбольнице. Четвертая стадия. Вот они, спецбольницы эти.

– Царствие небесное рабе божией Ксении, – басом сказал Антип, налил себе еще и выпил снова. – Какая красивая была, все в нее влюблялись.

Все сели, Чижова осталась стоять.

– Царствие небесное, – сказала она. – Жалко Ромашку. Сколько ей было? Столько, сколько нам? Жить бы еще да жить… Жалко, конечно, как человека. Но она сука была. Смешно, конечно. О мертвых ничего, кроме? – Она нагнулась к Коробкову: – Подскажи, Спичкин! А лучше молчи. Ничего, кроме правды. У нас в седьмом классе началась сплошная влюбляловка. Помните? Записки пишут, объяснения. Глазки строят. Намекают. Всем. Всем-всем-всем девчонкам. Кроме меня. Мне – ни один человек. Не то что записочку. До дома не проводит, даже в раздевалке не зажмет. А что тут зажимать, я же худая, как жердина! – Чижова налила себе полрюмки водки. – И вдруг рано утром прихожу – а у меня на парте нацарапано прямо гвоздем: «Чижова, я тебя люблю!». Я девчонкам показываю, вот мол, безобразие какое, парту испортили, да как я за ней теперь сидеть буду, это же какой стыд-позор… а внутри у меня все горит от радости. И я себе уже заранее представляю, как буду искать, угадывать, кто это. То ли кто-то наш, а может, из параллельного, а может, вообще из девятого класса… Все вокруг меня столпились, до звонка еще полминуты. Все прямо завидуют. Им-то записочки, а мне вот так, гвоздем на парте, на всю жизнь. А сука Ромашка говорит: «Это она сама себе написала!» – и как заржёт! И тут звонок. Все по местам разошлись, и всё. И всё, – она выпила, аккуратно поставила рюмку на стол. – Царствие небесное, Ромашечка! – И села.

Все несколько оторопели, но не стали лезть с моралями. Даже Антип только встряхнул своими сединами и попросил положить ему чего-нибудь постненького.

– Имеется ответный тост, – сказал Коробков, налил себе и поднялся. – Минуточку внимания. Момент истины. Столько лет прошло, пора признаться. Чижова! Это я написал «Чижова, я тебя люблю». Ура! – И выпил.

Она спросила:

– А почему стал с Ромашкой ходить?

– От робости и смущения, – сказал он.

Наверное, это была правда, насчет робости.

Ромашка сама распорядилась Спичкиным.

Когда она на весь класс беспрекословно сказала, что Чижова сама накарябала себе признание в любви, и заржала, и весь класс послушно захихикал, она понравилась Спичкину еще сильнее, чем тогда, на физкультуре, понравилась Чижова. Потому что в ней была сила, – так объяснял себе уже взрослый и умный Коробков.

И поэтому, когда Ромашка говорила ему «подай, помоги, проводи, позвони, приходи», Спичкин с удовольствием подавал, помогал, провожал, звонил и приходил. Правда, Ромашка ему ни разу не снилась, а Чижова снилась раза три – но это неважно. Все равно с Ромашкой было интереснее.

Спичкин приходил к ней в гости. Один раз был на настоящем семейном обеде. Папа, мама, брат с женой, бабушка на кресле-каталке и важный дедушка, главный редактор ежемесячного партийного журнала «Политическое просвещение». Ну и конечно, сама Ромашка, то есть Ксюша. И он. Было чинно, вкусно и уважительно. К Спичкину обращались, как к взрослому. Спрашивали про папу. Спичкин рассказывал. Его слушали. Родители переглядывались и кивали. Спичкин рассказал, как ездили на дачу к Котэ Антоновичу Мгебрадзе, композитору, с которым работает папа. «Лауреат Сталинской премии первой степени», – сказал Спичкин. «Государственной!» – поднял палец дедушка. «Да, но он ее получил при Сталине», – вежливо возразил Спичкин. Дедушка улыбнулся вполне одобрительно. Спичкин рассказал, как хитро Котэ Антонович все обштопал, три дачи, на себя, на зятя и на сестру, почти два гектара, целый собственный городок. «Интересно!» – строго сказал Ромашкин папа-полковник. «Презабавно! – еще строже сказал Ромашкин дедушка. – Это надо проверить!»

Через два месяца композитор Мгебрадзе умер от инфаркта. Папа рассказал, что Котэ Антоновича вызывали в органы, копали насчет дачи, ничего не накопали, потому что все было абсолютно законно, но напечатали жуткий фельетон в газете «Советская Культура». Котэ Антонович не выдержал позора. Сердце не выдержало. Так что не будет больше оперетт и песенок. «Какая-то сука донесла! – сказал папа. – Какая-то падла настучала!» У Спичкина покраснели уши, и лоб, и щеки, и шея. «Ты что зарделся, как маков цвет?» – спросила мама. «Потому что папа ругается матом…» – прошептал Спичкин. «Да, Яник, что ты, в самом деле! – сказала мама. – И потом, это же не секрет про его дачу, это всем было известно…» – «Не в том дело: известно, не известно… Про всех всё известно. Для таких дел надо, чтоб какая-то сволочь нашептала прямо черту в уши».

Так что у Спичкина появился третий страшный секрет. Про настоящую папину фамилию. Про то, что Зильба влюблен в Чижову. И про то, что он, Спичкин, виноват в смерти композитора Мгебрадзе. И тем самым в уменьшении папиных заработков, потому что новая оперетта – это куча денег. То есть не только в смерти хорошего, но чужого человека, но и в грядущем обеднении своей семьи. Пойти и повеситься. А главное – держать язык за зубами.

Когда после встречи одноклассников Чижова одевалась, чтобы идти домой, Коробков смотрел, как она переодевает туфли, прячет тонкие легкие лодочки в сумку и обувается в осенние полусапожки, он вдруг снова как будто наяву увидел, как она висит на шведской стенке. Ее стройные ноги, тонкие, чуть вывороченные в суставах руки, которыми она вцепилась в высокую перекладину, плоский живот, темные пятна пота на застиранной блекло-голубой футболке под мышками, и почти никакой груди. Дэ два эс. Прямо как сейчас. Коробков снова почувствовал нечто вроде желания. В седьмом классе, в тринадцать, это тоже было «нечто вроде», и сейчас, почти в шестьдесят, опять получается «вроде». Старый, что малый, – бабушкиными словами подумал Коробков и удивился, почему его совсем не разжалобила смерть Ксюши Ромашовой. Ведь они, бывало, по полчаса стояли у лифта, держась за руки и боясь поцеловаться.

Наверное, потому, что он разлюбил Ромашку после смерти композитора Мгебрадзе. Точнее говоря, перепугался. Поэтому Спичкин спустил дело на тормозах. Тем более что у нее на будущий год завелся десятиклассник, и он решил не ревновать.

Коробков пошел провожать Чижову до метро.

– Только не смейся, – говорила она. – Сегодня очень важный для меня день. Понимаешь, после этой надписи на парте я всю жизнь знала, что у меня кто-то есть. Я не знала, кто. Но он был, и это было прекрасно. Это давало силы. Я тебе сказала, что вышла замуж за пожилого злого человека просто так, от нечего делать. Это правда. Я никого не могла любить после вот этой надписи. Подвернулся богатый старик – и слава богу. Умер – и хрен с ним. Мой любимый и любящий все равно со мной. Когда я собирала детей в школу и в институт, выколачивала им стипендии и стажировки за границей, локти ради них обдирала – мне это было легко, потому что я знала, что мой человек, мой вечный и бесценный, мой верный и единственный – на меня смотрит и мне помогает. Мне даже иногда казалось, что мои дети – от него. Сорок шесть лет прошло с того момента. Еще четыре года – и наша золотая свадьба. Наша с тобой.