Мария Метлицкая - Миленький ты мой

Масло было по праздникам. Мама говорила: «Баловство». Да и молоко от нашей коровы было нежирное – сливок снималось немного. А вот простокваша, сметана – пожалуйста! По воскресеньям завтрак был такой: стакан сметаны и хлеб. Ох, как же вкусно! Мама все время трудилась. Не помню, чтобы она отдыхала. Стирала, готовила, убирала. Возилась в огороде, в сараюшке со скотиной. По вечерам что-то шила или подшивала. Великая труженица! Нежная девочка, слегка избалованная – фортепьяно, вышивание на пяльцах, поэтический кружок… И такая судьба!

Я всегда боялась. Боялась повторить ее судьбу: нищета, дети, болезни…

От этого и не родила – хорошо все запомнила. И всю жизнь я боялась голода… Всю жизнь! Потому что хорошо помнила, как мы голодали, когда умерла наша старушка-коровушка…

Мамочки не стало рано – в сорок три. Надорвалась. Болела, страшно болела. Ослабела уже после ареста папы. Но тогда она поднялась – куда было деваться? Двое детей и старуха мать. А через год умерла бабуля… Странно у моей мамочки все в жизни вышло: она не была деревенской, хоть и росла в провинции. Но никакого хозяйства у них и в помине не было – считали себя городскими. Интеллигенция. Семья учителей с «корнями» по линии бабушки, а дед был священником. Мама рассказывала, как часто дома у них собирались гости – все местные, разумеется. Врачи, учителя, была даже своя пианистка. А еще директор музея – там был чудесный музей. Пианистка, мамина подруга, играла на фортепьяно. Кто-то читал стихи. Обсуждали политику, текущую жизнь. Спорили, веселились, играли в лото. Летом пили чай в беседке в саду. Зимой – возле печки в гостиной. Варенье, печенье, домашние пироги. Прекрасная провинциальная жизнь! Без суеты и спешки. Пироги пекла бабушка. Ее я почти не помню – умерла она рано, мне было четыре года.

А потом начались трудные годы. Сложно было с продуктами, керосином, дровами. Двое малых детей да старуха – папу тогда уже забрали. Вот и пошло тогда – появились огород и корова. Корову отдали соседи Смелянские – два старичка, совсем древние. Отдали за так. «Мусенька, – сказали маме, – с ней ты поднимешь детей!»

А как отказаться? Взяли корову – старую, как сами Смелянские. И мамочка, царствие ей небесное, всему научилась! Деваться-то некуда… Худенькая и слабая, болезненная и нежная моя мамочка…

Я выросла и очень хотела уехать в Москву, в новую жизнь. А мама меня не пускала: «Лидочка, а как же я? Как я останусь с Коленькой?»

Я злилась на маму очень! Мне казалось, что она портит мне жизнь.

А она боялась за меня! Боялась, что со мной что-то случится. Я очень грубила ей тогда… А потом сама страдала. Как я могла? Бедная мамочка!

И, наконец, мы договорились: она дала слово, что отпустит меня. Отпустит в мае, когда потеплеет. Почему в мае? Все просто – у меня не было приличного зимнего пальто! И мама сказала: «Поедешь летом. А там – заработаешь на пальто и к зиме будешь одета!»

Я ждала мая. Ох, как ждала! Считала не дни – часы считала!

А в апреле мамочка моя слегла… Сильные боли у нее начались. Кошмарные!.. Как она мучилась, моя мамочка!.. Бедная, бедная…

И я, разумеется, никуда не поехала. Ухаживала за мамой. И работала – жить было не на что. Работала я на почте – сортировала посылки.

Меня жалели и отпускали пораньше домой – покормить мамочку, сменить ей пеленки.

Я слышала, как женщины шептали мне вслед: бедная девочка! Такая красивая и такая несчастная!

В июне мамочка умерла и освободила меня…

И я полетела в Москву.

Но и там я была совершенно одна… И сколько пришлось пережить, господи!

Я тогда ведь была молодой, а ощущала себя почти старухой. Сколько горя и сколько нужды!

Полина… Моя Полина… Вот ведь как получилось! Тогда – Полина, теперь – ее дочка…

Полина была наивной и чуть не в себе, самую малость. Глуповата немного. Лида совсем не такая! Лида умная и далеко не наивная!

Нет, я ее очень ценила, свою Полину! Правда ценила. Была она моей… левой рукой. А готовила как!.. Хорошо, что я из таких, что вес никогда не набирают – ни от еды, ни от возраста. С возрастом я только усохла. Но я этому только рада, ей-богу! Как подумаю про мою Евку! Вот где кошмар! Пухнуть она начала лет с сорока – в аккурат перед климаксом. Да тут еще и расстройство: муж Петюня ушел. Верный, надежный Петюня. Нянька и мамка, утешитель, кормилец, «соплей утиратель».

А вот ушел! Никто и подумать не мог! Сама Евка про него говорила: Петюня со мной навсегда, до «березки». При любых обстоятельствах! Вот кто никогда не предаст! А как повернуло?

Долго Петюня терпел Евкины выходки. Долго. А потом надоело! Бросил свою красавицу и – к бабе обычной, простой. Какой-то медсестре, «жопоколке» – как назвала ее Евка.

А ведь Евка считала, что Петюня – нерушимая крепость. Застава, причал. А Петя сбежал…

И счастлив, представьте! Бабенка эта на все руки – и варит, и печет, и на зиму закатывает. Евка рассказывала, как Петюня дачку строит своими руками. Вместе с женой. Прикрутит на багажник доски и кирпичи и – вперед! Огородик там развели, варенье варят под песнопения соловья. Евка аж слюной брызгала! От зависти, что ли? А Петюню так до конца и не отпустила. Стерва! Дала бы хоть мужику на старости лет от себя отдохнуть. А нет! Звонит через день: Петюня, лекарство! Петюня, картошку! Петюня, хочу солененькой рыбки!

Хочу, хочу… Сама уж под сто двадцать кэгэ, а все хочет! А Петюня от рабства так и не избавился – слушает своего сатрапа, своего султана, своего монарха.

А бабенка та тоже не возражает – жалостливая. «Конечно, Петя! Езжай! Помоги Еве Владимировне! Не чужой же нам человек!»

Евка гуляла всю жизнь – отрывалась так, что чертям было тошно. Мужиков меняла как барин перчатки. Красивая была, это да! Все смеялась: «Ох, мне бы в артистки! Но не хочу, вот уж увольте! Мне и так хорошо».

Работала Евка гримером. Там, на киностудии, мы и подружились. Высокая, длинноногая, с шикарной гривой медных волос – как роскошная кобылица. Мужики по ней сходили с ума. Детей не родила – а зачем? Здесь я была с ней согласна. Жили мы весело, бурно. Рестораны, гулянки – это все было еще до. До моего брака с Краснопевцевым. Замуж я вышла поздно – мне уже было за тридцать.

Евке Краснопевцев не нравился – говорила: «Диктатор! Сожмет тебя в кулаке и воду всю выжмет!» Но потом согласилась: «Да, Лида! Это твой единственный шанс». Понимала, что актриса я не слишком удачливая, увы. И «сделать» меня сможет только он, Краснопевцев. Посудачили мы под бутылочку армянского коньячка и решили. Точнее, я решилась. Тем более что на любовном фронте у меня были полный и окончательный швах и душевный раздрай. И комнатка в общежитии на семь с половиной метров. Без горячей воды и с таким ватерклозетом, что и вспоминать страшно.