Мария Метлицкая - Миленький ты мой

Расстаться с квартирой? О господи! Да мне даже страшно подумать! Здесь – мой остров. Мое укрытие. Моя нора и мое спасение. Только здесь я чувствую себя защищенной. Только здесь мне спокойно и хорошо. А Евка орет: «Ну а потом? Когда ты преставишься… Кому это все? Государству? А так хоть на благотворительность отсыплешь – на том свете, глядишь, и зачтется! Церкви подбросишь – тоже в зачет».

Что мне церковь? Я в Бога не верю. Мама верила, да. Иконки держала, молилась втихую. А нам не привила – не то было время. Дед мой, мамин отец, был священником. Только умер совсем нестарым – от пневмонии. Мама рассказывала, что дед был слаб здоровьем, все время болел. Здоровьем слаб, а духом силен! Многих людей поддерживал, многим помог. А бабка моя, его жена, осталась одна… в сорок лет. Замуж больше не вышла, а ведь звали. Красивая была, очень – статная, высокая, стройная, с длинной косой. С глазищами в пол-лица. Королева!

Очень верующей была: посты соблюдала, Пасху справляла. Помню, как бабка моя пекла куличи – высокие, царственные. Правда, пустые… Что туда было класть? Ни изюма, ни цукатов – одни лесные орехи. И то, если были.

Пекла их в печи, а потом укрывала от нас, чтобы раньше времени мы их не трогали. А нам так хотелось!.. А уж когда разговлялись… Тут нам и раздолье! Помню, масла не было, и мазали мы их вареньем.

А потом бабушка умерла… Помню похороны и блины с кутьей – соседки готовили. Лежала она в гробу нарядная, строгая – платье в цветочек, белый платок. И очень красивая! Даже там, на смертном одре.

Вот тогда мы окончательно осиротели: не было папы, и не стало бабушки…

Храм, где служил мой дед, скоро закрыли – сделали там склад «сельскохозяйственной продукции». Запах стоял!.. Свекла гнила, капуста, картошка… Кладбище овощей!

После ареста папы совсем стало плохо. Тогда мы боялись, что заберут еще и маму. Я слышала по ночам, как мама вздыхает и плачет в подушку. Еще слышала, как она молилась. Иконку держала под подушкой – не дай бог, если найдут!.. Дочка священника все-таки…

Я часто думала: как повезло моему деду! Как вовремя он скончался и не дожил до ГУЛАГа.

Мамочка моя… Бедная, бедная. Ничего в жизни не видела – только тяжкий труд и беду. Я не помню, чтобы она смеялась. Чтобы радовалась чему-то. Чтобы хотела нарядиться, накрасить губы. Нет. После ареста папы она вроде как умерла. Была неживой, ко всему равнодушной.

Думаю, держалась на свете только из-за нас, из-за детей. Я и брат Коля. Мой младший брат. Хроменький, инвалид. Голова была светлая, а еле ходил. Дотянула нас мама кое-как и… скончалась. Часто мне выговаривала: «Лидочка, ты только Колечку не бросай! Обещаешь?»

Я обещала. Но… слова своего не сдержала.

Домик наш в Коломне я помню отлично: маленький, чуть кособокий, в два окна. Печка большая и шустрая – разгоралась быстро и весело. Щедро тепло отдавала. Две комнатки: главная – так говорила мама – и наша, детская, с братом. Мама много вязала – только этим, как сама говорила, и спасалась. Свяжет кофту, я поношу ее месяц и – распускает. Мне было жалко, я плакала. А она утешала: «Лидочка, ты не плачь! Мне так нужно, детка моя».

А что я тогда понимала? Я обижалась на маму.

Папу я хорошо помню. Мне было тогда три года. Запомнила его запахи – табака, чернил, деревянной стружки… Папа был рукастым, все делал сам – стол, стулья, буфет. Он тоже учительствовал – вместе с мамой историю преподавал. Тихий был, голоса не повышал. Книжки мне читал на ночь – сказки разных народов. Я это помню. Еще помню, как подтыкал одеяло: «Уютно тебе, Лидочка?»

По утрам варил кашу на завтрак. И смешно объявлял подъем – складывал руки и трубил, как в трубу.

Мама тогда еще улыбалась… Очень они любили друг друга. Помню, как обнимались втихую – от нас, от детей. Папа приносил ей цветы – обычные, полевые: васильки, ромашки. И мама радостно улыбалась.

Еще помню, как папа заводил патефон. Музыку он обожал! А мама просто лучилась от счастья…

А потом все отобрали, все изрубили в куски. Всю нашу жизнь. Все наше счастье. Такая судьба…

А Колечку я сдала в интернат. А как бы мы выжили? Как? Я – молодая девчонка. Мне надо учиться, работать. А тут – инвалид.

Нет, я к нему приезжала! Раз в год. Привозила гостинцы. Он плакал и хватал меня за руки, просил: «Забери меня, Лидочка!»

И я обещала забрать. Но куда? Сначала у меня не было жилплощади. Потом комнатушка в семь метров. А потом… Да разве Краснопевцев позволил бы?

А Колечка вскоре умер. Мне прислали письмо. На похороны я опоздала – была в экспедиции. Все хотела на могилку съездить, а не получалось…

Братик, прости!

Тогда все у нас и закрутилось с Краснопевцевым: он начинал свою эпопею – пантеон героев Второй мировой. Великую эпопею – как он говорил.

Ну, что ж… Все ее называли великой – критики, коллеги, друзья и враги. Кто искренне, кто иронично. Но последние – про себя. Все боялись его, он был всемогущ. И я сначала боялась. Правда, не то что бы очень… Потому что знала: я нужна ему, он без меня никуда.

Мы были спаяны так, что невозможно было нас растащить. Спаяны нашим внегласным договором, тайным сговором. Вот странно – прожили мы без любви, а были завязаны друг на друге так, что и не развязать. Только смерти это было под силу. Так и получилось. Мы понимали: и я, и он – друг без друга мы пропадем. Конечно, больше опасалась я, это понятно. Но и он опасался. Потому что возраст, болячки. Трудно уже привыкать к чему-то другому. Увлекался ли он? Думаю, да! Даже уверена. Впрочем, мне было это не важно, потому что я знала все его тайны. Все поступки, ходы. Все интриги. Он вообще был… неумным! Хитрым – да. Коварным – конечно. Интриганом – разумеется. Но не в бытовых делах. Поэтому мне доверял: «Ты, Лида, сделаешь это лучше!» Ну да ладно… Хотя бы нашел силы признать. А в чем-то признаться ему было трудно. Особенно в своих ошибках. Диктатор! И несмотря ни на что, я крутила им, как могла. Как женщина – любая, самая слабая – крутит мужчиной.

А про «несмотря ни на что»… Да, я знала. Я все знала. Знала, что он не любит меня. Знала, что женился назло. И знала, что он… всю жизнь любит ее !

Ох, как же поначалу она отравляла мне жизнь! Мою, совсем неплохую, очень безбедную и «нарядную» жизнь. Вот ничего не делала, а… отравляла. Просто тем, что жила. Странно, что я ревновала! Молодая, красивая, очень удачливая! Ведь не любила его, а ревновала к женщине немолодой, давно «сошедшей с конвейера» – его, кстати, выражение.

К той, что давно осталась без карьеры и денег, была одинокой, заброшенной всеми. Ее давно уже никто и не помнил – впрочем, у нас с этим просто: так же быстро потом забыли и меня. В одночасье. А я не страдала – все знала. Знала, что тут же забудут. И не расстраивалась! Я была не актриса уже, а жена Краснопевцева! А этот статус повыше! К тому же я не очень тщеславна и все про себя понимала.