Мария Метлицкая - Миленький ты мой

За что, Господи? За что ты меня так невзлюбил?..

Подобный ужас я не могла представить себе даже в самом страшном и диком сне. Все, что случалось со мной раньше, стало казаться мне длинным путешествием в волшебный и сказочный рай. Я снова одна. Одна в этом огромном и холодном городе. На двадцать миллионов человек – плохих и хороших – здесь, в этом городе, у меня есть только один близкий знакомый – Герман, тот, кто решил меня утопить. Гнусная мразь и слизняк решил отомстить. И как же ему повезло!..

Я боялась полиции, как боятся ее все мои соотечественники. Сначала, в те еще времена, нас убеждали, что мы находимся под вечной защитой и недремлющим оком родной милиции. А потом, когда все изменилось и постепенно открылось, нас всячески убеждали, что самые страшные враги человечества именно там – в «доблестной и справедливой» полиции. Убеждали нас в этом сериалы, статьи и телепередачи. В них менты и «легавые», «мусора» и оборотни в погонах (!!!) были продажны, алчны, и действия их были по-садистски бессмысленно жестоки.

Встречались, конечно, и «добрые дяденьки» – те, кто не берет взяток, ловит воров и преступников и от всего сердца желает помочь невинно «осу́жденным». Это словечко, их профессиональный сленг, меня всегда убивало.

Цель была быстро достигнута: добрые «дяди Степы» навсегда исчезли из нашего сознания. А вот все остальное осталось.

Я, будучи человеком законопослушным, их просто не замечала.

Правда, я стала остерегаться их в Москве – у меня не было регистрации. Но было гражданство. И Бог как-то миловал. Девчонки – продавцы в магазине – научили меня смотреть им прямо в глаза – тогда не пристанут. Впрочем, по Москве я, прямо сказать, не разгуливала – некогда было.

А сейчас меня записали в преступники. Нет, хуже – в убийцы! Правда, пока я подозреваемая . Но мне от этого как-то не легче. Господи, какой бред! Я избила ее и сама позвонила в полицию! Хотя… А куда мне было деваться? Спрятать труп и исчезнуть? А что, вариант! Я избила или толкнула ее, она упала, ударилась и скончалась. А я, испугавшись, бросилась прочь. Но! У ее подруги Евки есть мои данные. Въедливая Евка заставила Лидию Николаевну записать их и передать ей. У Германа Ивановича – наверняка! Наверняка именно он уговорил ее сделать копию моего паспорта. Я, разумеется, сделала. На ее медицинской карте есть мой телефон – если что, звоните моей сиделке, пожалуйста!

И еще. Я абсолютно безграмотна в этом вопросе. У меня нет здесь друзей и хороших знакомых, кому я могу позвонить. У меня нет денег на адвоката. Все…

Я всегда чувствовала себя одинокой… Но такого одиночества, как сейчас…

Что должен делать человек, которому просто некому позвонить?

Значит… в этом я виновата ? Я сама, добровольно бежала от людей, от любых «дружб» и душевных привязанностей.

От страха и ужаса я окаменела. Я чувствовала, что совершенно отупела и мало что понимаю.

– Что замерла? – презрительно хмыкнул Кудрявый. – Давай собирайся!

Я мелко закивала, словно заискивая перед ним, и бросилась в кабинет.

Дрожавшими руками я запихивала в сумку свои вещи – белье, платье, кофта, брюки, колготки. Расческа, шампунь, прокладки. Духи. Господи, зачем мне духи? ТАМ – зачем мне духи?

На письменном столе лежало кольцо – то кольцо с сердоликом, которое она мне подарила. Забрать? А если меня будут обыскивать и найдут это кольцо? А свидетель из «Скорой помощи», доктор Герман Иванович, покажет, что кольцо принадлежало ей?

Я замерла. Нет, все же возьму – единственная память о ней !

Быстро надела кольцо на палец. Как она говорила? Кольцо это счастливое? Ха-ха! Кольцо – может быть!.. Только я несчатливая ! И Лидии Николаевне, похоже, тоже счастья от этой покупки не очень прибавилось.

Я вышла в коридор.

– Я готова… – тихо, мертвецким голосом произнесла я. Впрочем, я и была мертвецом…

Они оба вздохнули, и мы вышли за дверь. Блондин достал клейкую ленту, наклеил крест-накрест ее на замок и, дыхнув на печать, шлепнул ее пару раз в аккурат на полоски бумаги.

В лифте спускались молча. Я удивилась, что на меня не надели наручники – кажется, в кино их называют «браслеты».

Потом мы сели в милицейский «газик» и поехали. За рулем сидел Кудрявый и болтал по мобильнику.

Блондин равнодушно смотрел в окно.

В отделение мы приехали быстро – минут за десять, не больше. Выйдя из машины, я на минуту запнулась, чтобы глотнуть свежего воздуха, и огляделась – словно хотела запомнить, сфотографировать последний миг и момент своей свободы…

Там, в отделении, я заполняла какие-то бумаги, отвечала на простые вопросы и крупно, как после ледяной купели, дрожала. Потом подошла какая-то тетка в форме, попросила открыть сумку, порылась в ней, вытащила пилку и маникюрные ножницы и кивнула:

– Иди!

– Куда? – спросила я.

– На банкет! – рассмеялась тетка, обнажив выпуклые и голые десны, в которые были небрежно и криво засунуты мелкие и острые, «детские» зубы.

От нее пахло чесноком, потом и дешевыми цветочными духами.

Эта тетка показалась мне очень страшной – гораздо страшнее, чем Кудрявый с Блондином. Кажется, я где-то читала, что женщины в милиции куда страшней мужиков.

Меня завели в камеру. В узком и душном пространстве, где я очутилась, были еще четыре женщины. Они равнодушно посмотрели на меня, даже не кивнув, и снова принялись за свои дела. Две пили, видимо, чай – над кружками поднимался парок. Одна дремала на узкой кровати. А четвертая читала потрепанную и толстую книгу.

Я села на свободную кровать без белья – один голый матрас. Очень хотелось лечь, но… было противно.

– Белье попроси! – бросила читающая. – Постучи и потребуй! Подушку не забудь и одеяло! Здесь они, правда, жидкие… – Она вздохнула, внимательно разглядывая меня. – Жрать небось хочешь?

Я мотнула головой и легла на голый матрас. Невыносимо болела спина.

Подложив под голову пакет с вещами – то, что мне оставила милиционерша с мышиными зубами, я тут же уснула… Вот чудеса…

Разбудил меня запах еды. Я почувствовала, как голодна. За столом сидели все четверо и, бряцая ложками, что-то сосредоточенно жевали.

– Присаживайтесь! – церемонно кивнула «читающая». – «Де Воляй» по коридору! – состроумничала она, и все засмеялись.

Я села к столу. В миске лежала серая тушеная картошка, залитая жидким соусом.

Я стала есть, не чувствуя вкуса. Женщины ели молча и жадно.

Потом «спящая» разлила из чайника чай, и все деловито подоставали свои припасы – пряники, сушки, печенье.

Чай налили и мне. Молча придвинули «деликатесы». Я сжевала черствый пряник, выпила чаю, поблагодарила и пошла к умывальнику. Раковина была почти черной, сто лет не мытой, в грязных подтеках. На бортике лежал кусок хозяйственного мыла. Я умылась, вымыла миску и чашку и снова пошла на свою койку.