Мария Метлицкая - Миленький ты мой

А вот запах хлева, где жила наша корова, мне нравился! Я заходила к Милочке в гости, гладила ее по кожаному, влажному, черному носу и шепталась с ней. Милочка неотрывно смотрела на меня своими выпуклыми, добрыми глазами, и мне казалось, что она понимает меня.

А потом Милочка умерла… Как же я плакала тогда! Какое же это было бескрайнее горе! Больше корову мы не заводили. Баба сказала, что ей тяжело – вставать на утреннюю дойку, выгонять ее в поле, готовить сено на зиму. А я еще долго забиралась в хлев и рыдала по нашей Милочке…

Вскоре зарезали мы и нашу свинью Золушку – надо же было нам как-то жить.

Я вспоминала свое детство, деревню, бабу… И вдруг мне стало казаться, что именно тогда я была очень счастливая…

«Все познается в сравнении» – мудрость жизни. Тогда я жила в своем доме, с любимой бабой. Бегала по деревне, купалась в озере, ходила с подружками в лес – по грибы и ягоды…

Разве мне было так плохо?

«Что имеем не храним» – еще одна мудрость…

Постепенно я почти успокоилась и даже начала спать по ночам. Ко всему человек привыкает…

Вызвали меня на четвертый день.

Высоченная и очень худая женщина-конвоир молча вела меня по коридору.

Наконец мы остановились у кабинета под номером 215. На двери висела табличка: «Старший следователь Улыбкин А.В.».

Мне стало смешно: для следователя не слишком подходящая фамилия, кажется…

Дверь открылась, и я увидела следователя Улыбкина. Следователю Улыбкину было слегка за сорок. Лицо молодое и загорелое, а волосы абсолютно седые. Глаза – яркие и голубые – усталые, но не потухшие, – они никак не вязались с седой, «стариковской» шевелюрой. Следователь Улыбкин смотрел на меня с равнодушием, но злости и раздражения в его глазах не было.

Жестом он предложил мне сесть. Я села и замерла: сейчас решалась моя судьба. Вся моя дальнейшая жизнь. Я приготовилась к пламенной речи, но язык словно присох к горлу, и я испугалась, что не смогу ничего сказать в свое оправдание.

Следователь Улыбкин вчитывался в бумаги, лежащие у него на столе.

Потом он громко вздохнул, отложил папку с бумагами и поднял на меня свои небесно-голубые глаза.

– Ну, что, Лидия Андреевна? – начал с вопроса он.

Я пожала плечами.

– Да-ааа, – снова вздохнул следователь. – Вот ведь какие дела!..

Я испугалась:

– Какие?

Голос мой прозвучал шершаво и тихо, еле слышно.

– Да глупые, Лидия Андреевна! Очень глупые! И еще – бестолковые.

Он с досадой потер лоб и нахмурился:

– Экспертизу, уважаемая, можно было и не ждать! Не ждать так долго – я в этом смысле.

– Как же вы ничего не сказали про нотариуса и завещание, а, Лидия Андреевна? Ведь проверить это стоило бы полчаса! И не больше – один звонок в нотариалку, и все, понимаете? Вы свободны! У вас нет мотива! А тут…

Он снова нахмурился:

– Ведь целых четыре дня! Четыре дня здесь, в СИЗО!.. Без воздуха, можно сказать.

Я молчала. Я совершенно забыла про завещание! Просто вылетело из головы!

– Я… забыла, – пролепетала я чуть слышно, – просто забыла. Как-то мне не до этого было. Вы понимаете? Я пришла и тут… Я все забыла… – повторяла я. – Как отключилась. Бросилась к ней – а вдруг жива? Вдруг еще… помогу? Но поняла, что все… Это конец… И тут… растерялась. Стала звонить вам, в полицию. В «Скорую». Все пришли, и тут… началось! Все, как будто все сговорились! Решили, что это я. Все смотрели на меня, как на… И разговаривали со мной, как… с убийцей! А потом увезли!

– Да я понимаю… – с досадой ответил Улыбкин. – Бывают, конечно, и перегибы. Но вы же должны были сами подумать о себе! А вы… Словно овца на заклание! И знаете… – он на секунду задумался, – мотивов у вас, конечно же, нет. В смысле, не было. Какие мотивы без завещания? Но… всякие случаи бывают, знаете ли… Достала вас бабушка, довела, и вы… просто пнули ее. От раздражения пнули! Толкнули, и все! А бабушка, божий одуванчик, упала и… Упала головой на угол комода. И ей этого вполне хватило. А вы… вы испугались и вызвали нас. Вот и все, понимаете? Так ведь тоже бывает!

Я снова кивнула. Я боялась поднять на следователя глаза… Мне было неловко.

И еще я не верила своему счастью. Меня накрыло пустое безразличие. Какая-то вялость и тупость. Бессилье. В голове было пусто и гулко, словно в пустой кастрюле.

– В общем, так! – наконец произнес Улыбкин. – Я извиняюсь, но у нас есть свои – вы понимаете! – свои правила и… – Он снова вздохнул. – Вот ваши документы, заберете все свои вещи и… в свободную жизнь! Выходит, что так.

Улыбкин хлопнул по столу ладонью, и от этого поднялась пыль.

Он чертыхнулся, вытер ладонь и посмотрел на меня:

– Ну чего ждете? Не надоело… в наших пенатах?

Я быстро поднялась со стула, как будто до меня наконец дошло.

Взяла паспорт и пошла к двери. У двери я обернулась:

– Скажите, а… ее … похоронили?

Следователь удивленно посмотрел на меня:

– Ее? В смысле, бабушку вашу? Да нет… Думаю, что нет. Тело востребовано не было. Вы говорили, что она одинока? Совсем никого?

Я кивнула.

От выдохнул:

– Ну! Вот видите! Кому затребовать-то? Выходит, что некому… И значит, все будет по закону – ну, как положено.

– Послушайте! – Я подошла к его столу и наклонилась. – По какому закону? Да, она – человек одинокий. Но! Есть же могила ее мужа, в конце концов! Есть семейное место, на Новодевичьем, кстати! У вас же оно самое-самое?

Улыбкин молчал.

– Она ведь актрисой была! Довольно известной когда-то актрисой! А он, ее муж, Краснопевцев, – известный художник! По какому такому закону? – наседала я на старшего следователя, краснея от возмущения.

– Ну… – вздохнул он, – про самое-самое – правда! А вот насчет «у вас»… – Он горько усмехнулся. – У «нас» – это в поселке Верхняя Санарка, что в Челябинской области. Обычный деревенский погост. Где лежат мои папа и мама…

Мы помолчали. И вдруг он сказал:

– А вы правы, Лидия Андреевна! Не по-человечески как-то выходит… Пусть вы не родственница, но… Зачем же ее как безродную, в общей могиле? В общем… – он помолчал, – я вам помогу. Сможете подождать меня в сквере напротив?

Я молча кивнула.

Потом вышла на улицу и замерла от восторга.

Пусть надо мной висело низкое, серое, мрачное небо. Пусть отвратительными голосами галдели вороны. Пусть пробирал до костей резкий и колкий ветер. Пусть! Но это была жизнь! И я была в ней совершенно на законных правах!

Я вышла за ворота и увидела сквер. Народу там было совсем немного – погода к гулянью не располагала. А мне было прекрасно!

У перехода я купила эскимо и быстрым шагом перешла дорогу. Скамейка оказалась влажной от недавнего дождя, но воздух был свеж и душист – так мне показалось.

Я села на скамейку и развернула мороженое. Откусив первый кусочек, я почувствовала невероятное блаженство, которое, как мне казалось, не испытывала никогда раньше. Мимо прошел молодой парень и, глядя на мое блаженное и довольное лицо, поежился: сидит же какая-то дура на мокрой скамейке и ест мороженое! Видно, свихнулась! Сидит под ледяным ветром и балдеет! Во дура-то! Самоубийца!..