Эрик-Эмманюэль Шмитт - Евангелие от Пилата

Он даже не сопротивлялся. Он смотрел на нас скорее с удивлением, чем с ужасом.

Меня обуревали противоречивые чувства, и я молчал, испытывая одновременно облегчение, что арестовал его, и отвращение от его лицедейства.

Мы привели его в крепость Антония и бросили в подземную темницу. Он не произнес ни слова. В настоящий момент он лежит на каменном полу и молится. Я допрошу его позже, когда рассеется моя неприязнь к его коварству.

Ты помнишь о том, как я упал, когда мне было восемь лет и мы играли на крыше дома, а я споткнулся о черепицу? Каким-то чудом я не почувствовал боли. Как ни глупо, но, падая, я не испытывал страха. И столь же глупо испугался потом. Я долгие часы дрожал, боясь промелькнувшей мимо смерти. Сегодня вечером я в том же состоянии духа: должен радоваться, что положил конец этому делу, и все же дрожу, думая о грозивших мне опасностях.

Завтра я расскажу тебе о допросе. А пока береги здоровье.

Внезапное событие, печальное или радостное, но скоротечное, мы называем «нечаянностью». Но как назвать то, что превращается в череду событий, не дающих возможности опомниться? Вонзающимися в мозг стрелами недоумения?

Вчера вечером я спустился в темницу.

Мы провели наедине с Иоанном всю ночь.

Юноша лежал на животе, раскинув руки крестом и уткнувшись лицом в плиты. Безучастная луна бросала скупые блики через решетку.

Он был так же высок, как Иисус. Его белая туника облекала широкие плечи, узкую талию, натруженные ходьбой, длинные ноги…

Я долго бродил по заснувшей крепости и замерз. Я не люблю эти холодные весенние ночи, отрекающиеся от дневных обещаний. Я глядел на кисти рук Иоанна, прижатые к полу, на бледные дрожащие руки нежнее пушка на девичьих щеках.

– Подойди, Пилат, ибо ты горишь желанием поговорить со мной.

Я вздрогнул. Голос прозвучал под сводами, хотя пленник даже не шелохнулся.

– Подойди.

Я улыбнулся. Иоанн довел подражательство до того, что заговорил, как Иисус, тем же тихим голосом, с одинаковой простотой обращаясь и к императору, и к пастуху.

Я приблизился к решетке и прошептал:

– Какая странная поза для молитвы…

– Он умирал в такой позе. На кресте, словно преступник. Отныне я буду молиться только так. Только что я почти ощущал гвозди в ладонях.

Вдруг он подобрался, развернулся и сел передо мной. Руки его обхватили колени, а черные глаза заблестели в полумраке. Волосы стали пепельно-синими под мертвенным светом луны.

– Я хотел бы на него походить как можно больше. И повторять его дела. Пока буду жив.

Из-за отчаянной искренности, звеневшей в его голосе, я вдруг заподозрил, что Иоанн лишился рассудка. Быть может, он принимал себя за своего учителя? Быть может, он невольно, без каких-либо злых намерений, вводил в заблуждение свидетелей? Быть может, он даже не осознавал, что вводит их в заблуждение?

Я должен был провести допрос.

– Что бы ни говорил синедрион, я всегда считал, что твой Иисус был человеком прямым, справедливым и искренним. Он никогда не хотел никого обманывать, даже если обманывался сам. И почему же ты, ты…

– Значит, и ты, Пилат, воспринял свет его слова?

Ненавижу эту еврейскую риторику, эти напыщенные образы, плоды их туманной мысли. Я вернул мальчишку на землю:

– Нет. Просто я получил греческое образование, и мне по-прежнему любопытны мудрецы.

– Но Иисус не был мудрецом!

– Был, но мудрецом неловким, упрямым мудрецом, как Сократ, который умер потому, что не хотел оправдываться.

– Иисус не был мудрецом!

Юноша замкнулся. Я думал, что польщу ему, сделав невероятный комплимент, сравнив его учителя с Сократом, но мои слова не сблизили нас, мои слова воздвигли меж нами стену молчания.

– Почему ты притворялся Иисусом?

Он недоуменно смотрел на меня. Он был по-настоящему удивлен. Я начал верить, что люди принимали Иоанна за Иисуса, а он сам даже не подозревал об этом.

– Иоанн, послушай меня. У тебя всегда было отдаленное сходство с Иисусом, и ты, чтобы подчеркнуть его, отпустил бороду. Прекрасная мысль. Ты зачернил веки углем, чтобы состарить себя. Ты прячешься под капюшоном, прекрасно подражаешь его голосу, а когда считаешь, что твой собеседник готов принять тебя за него, ты в полумраке на несколько мгновений приоткрываешь лицо.

Иоанн расхохотался:

– Я отрастил бороду не для того, чтобы походить на Иисуса, а чтобы обмануть бдительность твоих людей. Ты запретил нам, всем ученикам, возвращаться в Иерусалим. Но я знал, что здесь произойдет много важных событий. Я нарушил твой запрет и решил изменить внешность. Капюшон служил для той же цели. Да, я прячусь, да, я выхожу лишь по ночам, но я вовсе не выдаю себя за Иисуса.

– А почему ты шел к его матери?

– Иисус очень любил мать, и я был уверен, что он придет к ней с радостной вестью. Мне хотелось быть там, сидеть в уголке и присутствовать при его появлении.

Этот парнишка ставил меня в тупик. Он яро верил во все, что говорил, и выглядел неспособным на обман.

– Умоляю тебя, Пилат, позволь мне отправиться к Марии. Я не хочу пропустить этого мгновения.

Он схватил меня за руки, а во взгляде его была мольба:

– Я нарушил твой приказ, я тайно пришел в Иерусалим, можешь за это наказать меня, но позже, Пилат, позже. Я проведу в тюрьме столько времени, сколько ты пожелаешь. Можешь даже распять меня, мне все равно, лишь бы лицезреть Иисуса. Разреши мне дождаться его у Марии.

Я отступил, и Иоанн отпустил меня. Он в отчаянии рухнул на пол.

Поскольку мальчишка не врал, я должен был проверить справедливость своей гипотезы: он был не сознательным мистификатором, а мистификатором невольным.

– Ты отрицаешь, что выдавал себя за Иисуса?

– Конечно.

– Ты недавно встречался с Саломеей, дочерью Ирода?

– Да.

– А с Марией из Магдалы?

– Да.

– А с двумя паломниками из Эммауса?

– Конечно.

Он признавался. Он не видел в тех встречах никакого обмана. Он не подозревал о своем воздействии на людей.

– И что ты думаешь об их рассказах?

– Я завидую. Пилат! Умоляю тебя, позволь мне дождаться Иисуса у его матери. Мне не нужно видеть его собственными глазами, чтобы поверить в воскресение, но я буду так счастлив вновь обрести учителя. Отпусти меня. Обещаю тебе сдаться, как только увижу Иисуса. Отпусти меня.

Я не стал прерывать его мольбы.

В конце концов он замолчал.

Ибо понял, что я оставлю его в темнице. Он медленно улегся на пол, приняв позу распятого, и снова стал молиться. Я видел, как он постепенно успокаивается, дыхание его стало ровным, прекратилось дрожание рук.

Через заросшие мхом отдушины уже просачивался бледный свет зари. Я подумал, что и мне полезно отдохнуть перед началом нового дня. Я направился к выходу.