Валерий Бочков - Харон

– О-о-о… – Библиотекарша будто засветилась изнутри и стала почти привлекательной.

Я почувствовал себя мерзавцем. Телефон, ради которого я пришел, стоял на углу ее стола. Он был красен, как грех, и я старался на него не смотреть. Мисс Маккой улыбнулась, подняла пухлые руки.

– Да и бес с ним, с формуляром. Потом как-нибудь… У меня читателей – три с половиной человека, да и те читают дребедень садовую: как победить огуречную тлю или заморить капустных гусениц.

Я сочувственно кивнул.

– А на языке оригинала у вас Толстого нет? – невинно поинтересовался я.

Минут через сорок библиотекарша ушла домой обедать, я получил разрешение пользоваться телефоном, забирать домой книги или читать тут – за тесной партой в темной комнате, которую мисс Маккой почему-то называла читальным залом. Я захлопнул «Идиота» в кошмарном английском переводе, перебрался в клеенчатое кресло. Придвинул телефон.

– Да! – рявкнул в трубку Ригли.

– Капитан, это…

Я не успел договорить.

– Ты что, новости не смотришь? – возмущенно перебил он. – У нас пять трупов и куча раненных.

– Где? – не понял я.

– Где-где! – капитан нецензурно выругался. – На базе!

– У нас? В Виргинии?

– Помнишь майора Наджиба, медика? Психолога из третьего вспомогательного?

Я вспомнил бритого молчуна с крепким загорелым затылком.

– Вернулся из Афгана на прошлой неделе… Входил в комиссию, разбирались с инцидентом с этой школой, нашим кто-то неверные координаты дал – то ли по ошибке, то ли… А сегодня утром в офицерской кофейне… – капитан прервался и что-то зло крикнул в сторону. – Четыре офицера и один из персонала… вернее, одна… девчонка эта, конопатая, не помню, как ее, Ронни, Конни?

– Мэгги.

– Точно, Мэгги… – устало повторил капитан. – Ты чего звонишь? Как Вермонт?

– Глушь. Кромешная.

Мы замолчали, я слышал, как капитан барабанит пальцами по столу. Я не знал, как перейти к Лоренцу, как спросить, – любопытство мне самому уже казалось мелким и неуместным. Я уже хотел попрощаться, но, вспомнив мисс Маккой и что мне придется тащиться сюда еще раз, выпалил:

– Капитан, расскажите мне про Лоренца.

– Кто такой Лоренц?

Я открыл рот, не зная, что сказать.

– Кто это, Ник?

– Ваш тесть… – осторожно начал я, как с больным, выходящим из амнезии. – Отец вашей жены, в смысле супруги. Гвен-Элизабет…

– Лоренц? Его звали Дик. Ричард, Ричард Гриффин.

Дождавшись библиотекарши, я рассеянно поблагодарил ее и попрощался. Она зарделась и попросила непременно заходить еще. Я пообещал. Прихватив «Идиота» (переводчик там наградил Мышкина титулом маркиза, а Рогозина называл молодым бизнесменом), я вышел на улицу, яркую, свежую и абсолютно безлюдную. Потоптавшись у библиотеки, зачем-то пошел в сторону хозмага. Перед входом стояли уцененные газонокосилки ядовито-рыжего цвета. Где-то играли на пианино, кто-то разучивал простую пьесу, спотыкаясь в одном и том же месте. Я оглядел пустую улицу, белый от солнца асфальт, трещины, из которых лезла трава. Зеленая и блестящая, словно оберточный целлофан. Пианист дошел до коварного места и снова запутался.

– Как же муторно… – прошептал я. – Господи, что я тут делаю?

Закрыв глаза, я опустился на асфальт, мои ладони трогали горячую шершавую пыль, мелкие камни. Сквозь закрытые веки солнце пробивалось красным, кровавым светом. Как в тот день, когда я угодил в госпиталь. Пятого сентября.

Сержанта убило током: он полез через ограду, не заметил провод. Другому, новичку, парню из Алабамы, он накануне спас девчонку, – осколком срезало пол-лица. Меня контузило, я очухался в лазарете. Потом сестра сказала, что я в госпитале, в Кувейте. Рядом лежал пехотный капитан с бритой головой, сшитой грубыми стежками, как у Франкенштейна. Он сипло дышал через дырку в горле, на губах вздувались и беззвучно лопались розовые пузыри. Иногда капитан мотал головой из стороны в сторону, быстро, горячо, словно умолял кого-то – нет-нет-нет, пожалуйста, нет. Из прозрачного пакета через пластиковую трубку, вставленную в грудь, в него вливали бесцветную жидкость. Из другой трубки в эмалированный таз, задвинутый под кровать, выливалась тягучая коричневая гадость. Ночью он очнулся, и я его спросил: страшно умирать? Он ответил: нет, только уж очень муторно, поскорей бы.

Дверь хозмага хлопнула, кто-то осторожно тронул меня за плечо.

– Вам плохо, мистер?

Надо мной стоял продавец, испуганный мальчишка в оранжевом фартуке с логотипом магазина – два перекрещенных молотка.

– Все о’кей. – Я поднялся, отряхнул колени. – Медитирую.

Он улыбнулся, недоверчиво меня оглядывая. Симпатичный деревенский пацан. Я подмигнул, простецки хлопнул его по плечу, как это делают бравые ребята в наших кинофильмах.

Статистика самоубийств среди вернувшихся из зоны боевых действий не засекречена. Я знал несколько человек лично. Я видел, как отчаянно они старались уцелеть там. Там, где умереть не просто легко, а порой естественно и даже логично. Карлос позвонил мне после того, как его комиссовали: «Знаешь, болтают, что ветераны не любят рассказывать про войну, не любят вспоминать. Не хотят бередить раны… Чушь это. Тут никто не хочет тебя слушать. И дело вовсе не в том, что им страшно слушать про кровь и смерть, нет, им просто на тебя плевать». Через два дня Карлоса нашли повешенным в гараже.

В ресторане было пусто и прохладно. Розалин за буфетной стойкой протирала стаканы. Она не удивилась, а просто улыбнулась, как улыбаются старым приятелям, которые чуть опаздывают к условленному сроку.

– Кофе? – спросила она.

– Ну уж нет…

Я взобрался на табурет, шлепнул на стойку «Идиота». Острым рубиновым ногтем, похожим на малиновый леденец, она повернула книгу к себе.

– Дать почитать?

Розалин не ответила, кинула лед в стакан, налила ирландского виски. Придвинула стакан. Я сделал глоток.

– Ну и что будем делать? – тихо спросила она.

Я хотел изобразить удивление, но на меня накатила дикая усталость, я не нашел ни сил, ни желания ломать комедию.

– Поедем ко мне. – Я допил виски и с хрустом разгрыз лед.

– Не страшно?

Я вспомнил того пехотного капитана. Имени я так и не узнал, а утром его унесли в морг. Поставив стакан, я ответил:

– Нет, не очень.

Раздевалась она медленно, ее движения были плавны и ленивы, как в снах, где воздух тягуч, словно мед. С покорной обреченностью стягивала траурные чулки – один за другим они легли невесомой змеиной кожей на край кровати. Расстегивала крючки, снимала корсет с поясом – все черное, шуршащее. Осторожно, словно в горячую ванну, опустилась на простыню, ставшую вдруг снежно-белой от ее смуглого тела. Вытянулась и замерла, внимательно глядя куда-то вверх, сквозь потолок.