Вирджиния Эндрюс - Руби

Он щелкнул в воздухе кнутом, словно пугая невидимого врага, выкрикнул какое-то ругательство, щелкнул кнутом вновь. До меня дошло: у дедушки приступ белой горячки. Бабушка Кэтрин описывала болезнь, но никогда прежде мне не доводилось видеть, как она проявляется. Когда алкоголь насквозь пропитывает мозги, объясняла бабушка, они размягчаются, и у человека начинаются кошмарные видения. По ее словам, у дедушки нередко случались подобные приступы, во время которых он устраивал в доме настоящий погром.

– Мне приходилось убегать из дома и ждать, пока он перебесится и завалится спать, – рассказывала она. – Иначе он мог прибить меня и даже не заметить этого.

Вспомнив бабушкины рассказы, я двинулась назад и поставила пирогу в маленькой бухте, где дедушка не мог меня разглядеть. Он тем временем без устали щелкал кнутом и орал так неистово, что на шее у него вздувались все жилы. Неожиданно кончик кнута попал в ловушку для ондатр, висевшую на галерее. Вероятно, дедушка решил, что кнут схватило какое-то из осаждавших его чудищ. Взбешенный подобными происками, он зашелся звериным воем и принялся размахивать руками так быстро, что со стороны походил на огромного паука. Наконец, как и следовало из описаний бабушки Кэтрин, он выбился из сил и повалился прямо на дощатый пол галереи.

Несколько минут я ожидала, не очнется ли он. Но дедушка не шевелился. Сражение с собственной фантазией изнурило его. Подплыв ближе к дому, я увидела, что он крепко спит, свернувшись калачиком. Даже укусы москитов, облепивших обнаженное тело, не могли пробудить его.

Я привязала пирогу к свае и поднялась на галерею. Дедушка лежал неподвижно, лишь грудь его тяжело вздымалась. Затащить его в дом у меня не хватило бы сил. Я могла лишь принести из комнаты одеяло и укрыть его.

Я тихонько толкнула дедушку Джека в бок, но он даже глаз не приоткрыл и продолжал храпеть. В растерянности я постояла над ним. Надежды, пригнавшие меня сюда, улетучились, стоило мне увидеть дедушку и ощутить исходивший от него запах. От него разило так, словно его несколько дней вымачивали в дешевом виски.

– Да, дедушка Джек, вижу, на твою помощь рассчитывать не приходится, – злобно процедила я. – Докатился…

Стоя над бесчувственным телом, я могла дать полную волю ярости и распалялась все пуще.

– Это ж надо – допиться до потери человеческого облика! А на нас тебе плевать. Знаешь, что бабушка Кэтрин чуть жива? Она из сил выбивается, чтобы заработать немного денег. А у тебя одно на уме – жрать виски. Ненавижу кровь Лэндри во мне! – заорала я, ударяя кулаком себя в грудь. – Ненавижу!

Крик мой эхом разнесся над болотом. Потревоженная цапля взмыла в воздух, аллигатор поднял голову из болотной жижи и с любопытством поглядел в мою сторону.

– Раз так, торчи на своих болотах и лакай виски, пока не сдохнешь! – продолжала вопить я. – Мне и дела нет!

Сердце бешено колотилось, по щекам текли слезы – обжигающие слезы обиды и разочарования.

Дедушка как ни в чем не бывало продолжал храпеть. Всхлипывая, я уселась в пирогу и отправилась домой. Лежащий на душе камень стал еще тяжелее.

Теперь, когда занятия в школе закончились, а торговля практически сошла на нет, я больше времени могла уделять живописи. Бабушка Кэтрин первая заметила, что картины мои изменились. Уныние, в ко тором я пребывала, заставляло меня отдавать предпочтение тусклой палитре. На большинстве пейзажей болота были изображены в сумерки или в ночную пору. В холодном свете луны, проникающем сквозь ветви сикаморов и кипарисов, можно было разглядеть настороженные глаза застывших в тени животных и свернувшихся кольцами ядовитых змей, готовых нанести смертельный укус. Над чернильно-темной водой висела густая тень испанского мха, в которой мог запутаться неосторожный путник. Прежде я любила изображать паутину, усеянную каплями росы, сверкающими как драгоценные камни. Теперь на моих картинах паутина по ходила на опасную ловушку, каковой, в сущности, и являлась. Болото, прежде прекрасное и загадочное, ныне виделось мне мрачным и угрожающим; даже если я изображала на картине своего мифического отца, густая тень скрывала его лицо, подобно маске.

– Мне кажется, Руби, людям не слишком понравятся такие картины, – сказала как-то бабушка, наблюдая, как я воплощаю на бумаге очередной свой ночной кошмар. – От них никакой радости. Вряд ли кому-нибудь в Новом Орлеане захочется повесить их в гостиной или в спальне.

– Что же поделать, бабушка, – пожала я плечами. – Теперь я вижу мир именно таким.

Бабушка сокрушенно покачала головой, вздохнула и вернулась в кресло-качалку. Я замечала, что она проводит в ней все больше времени. Даже в пасмурные дни, когда становилось немного прохладнее, бабушка Кэтрин старалась не выходить из дому. Прежде она любила прогуляться вдоль каналов, но теперь и не вспоминала об этим. Она больше не собирала диких цветов и трав для своих снадобий, старых подруг навещала редко, от приглашений отказывалась. Слишком много дел накопилось, извинялась она, и проводила свободный вечер, подремывая на диване или в кресле.

Если бабушка думала, что мне ее не видно, она потирала грудь напротив сердца, с трудом переводила дыхание. Любая домашняя работа, будь то стирка, мытье полов или стряпня, быстро утомляла ее. Ей приходилось постоянно делать передышку. Однако на все вопросы о здоровье бабушка неизменно отвечала, что волноваться не о чем. Сегодня она и в самом деле чувствует себя не лучшим образом, но это потому, что вчера слишком поздно легла, или слишком быстро поднялась по лестнице, или день выдался нестерпимо жаркий. Иными словами, бабушка Кэтрин отказывалась признать правду, состоявшую в том, что ее здоровье резко ухудшилось.

В третье воскресенье августа я, спустившись вниз, не застала бабушку на кухне. Неужели мне наконец удалось встать раньше ее, да еще в воскресный день? Когда бабушка наконец появилась, она показалась мне бледной, измученной и очень старой – прямо Рип ван Винкль, только что очнувшийся от многолетнего сна. Ходила она чуть перекосившись и прижимала руку к боку.

– Не знаю, что со мной сегодня, – вздохнула она. – Даже и припомнить не могу, когда в последний раз спала так долго.

– Бабушка, боюсь, отвары тебе плохо помогают, – предположила я. – Наверное, знахари не должны лечить себя сами. Может, стоит сходить к док тору?

– Глупости! – отрезала бабушка Кэтрин. – Пока я еще не придумала для себя подходящего лечения, но я на верном пути. Через пару дней от моего недомогания не останется и следа.

Но дни проходили, а лучше бабушке не становилось. Посреди разговора она могла задремать, рот ее открывался, грудь вздымалась так тяжело, словно дыхание стоило ей невероятных усилий.