Алексей Тарновицкий - Киллер с пропеллером на мотороллере

— Почему ты думаешь, что Скворцов…

— …КГБ? — продолжил за меня Сатек. — А кто же он еще? Кто еще может быть в отделе международных связей? Верь мне, императорка, я этих крыс нюхаю за километр.

— Чую, — поправила я. — Говорят: «чую за километр». Или даже за версту.

— За версту — это дальше, чем километр?

— Дальше.

— Ну, тогда за версту, — улыбнулся он.

— Ну, слава богу, наконец-то улыбнулся! — обрадовалась я. — Давай-ка сядем на скамейку. Мы с тобой влюбленные или нет? Влюбленные должны сидеть на скамейках и целоваться.

Мы уселись на скамью возле пруда.

— Я знаю, почему нужно было приехать мне, — сказал Сатек. — Я приезжал к тебе, вот почему. Но почему это нужно им? Почему они меня притащили? Не могли же они это делать по той же цели, чтобы встретить меня с тобой!

«Именно так, милый, — подумала я. — Ты даже не представляешь, насколько близок сейчас к истине…»

К сожалению, я никак не могла произнести этого вслух. Вслух я изобразила женщину, страдающую от недостатка внимания к собственной персоне.

— Слушай, Святой Сатурнин, это, в конце концов, невежливо! — сердито заявила я. — Сколько раз напоминать тебе, что ты находишься на свидании! Мне надоело слушать про КГБ и про… как ее там зовут, твою чешскую контору — ДЛТ?.. ДДТ?..

— СТБ, — отозвался он, — Статни Безпечность… государственная безопасность.

— Нет-нет, пусть остается «беспечность», — запротестовала я. — Беспечность — это мне нравится. Беспечность по-русски — это когда не заморачиваются по пустякам. Вот и не заморачивайся, ладно?

Сатек пожал плечами.

— Как ты не понимаешь? — с горечью проговорил он. — Это ведь о свободе. Человек не может без свободы. Человек не должен гордиться решетками. Если человек гордится решеткой, то он раб, а не человек…

Я поняла, что переборщила. Мужчины склонны впадать в состояние, когда важные вещи вдруг кажутся им незначительными, а незначительные — важными. Это состояние опасно, как трясина, и в такие моменты, как в трясине, нельзя делать резких движений, иначе затянет и его, и тебя. В такие моменты лучше не спорить и трепыхаться, а медленно и экономно выбираться наружу. Для начала я просто прижалась к его плечу.

— Милый, но не всё же так мрачно. Все вокруг говорят про конец эпохи, по крайней мере, у нас. Брежнев уж на что казался вечным — и где он сейчас? Помер. Вот и твой… как его?.. Кадер?

— Гусак. Кадар у венгров.

— Ну вот! — оптимистично заключила я. — гуси долго не живут, заболеют и умрут.

— Гусак — никто, — возразил Сатек — Всё решается в Кремле. А в Кремле сделалось только хуже. Андропов — это конец свободе. Прежде он задавит Польшу, Валенсу и Солидарность, а потом возьмется за остальных. Ты что, не видишь?

Честно говоря, я ничего такого не видела. Если уж быть совсем точной, то политика всегда пролетала мимо моих ушей даже не со свистом, а вовсе беззвучно. Я как-то ухитрялась вовремя отключать мозг; мама говорила, что это у меня такое чисто эволюционное умение, присущее новому биологическому виду под названием «советский человек». Я никогда не думала об этом умении в понятиях «плохо» или «хорошо» — оно просто было. У воробья — крылья, у кошки шерсть, а у меня — ряд эволюционных умений. Ну и что? Все, что естественно, не безобразно. Кто-то родился выхухолью, кто-то тушканчиком, а кто-то — советским человеком. Точка, конец сообщения.

Но я не стала возражать Сатеку. Выбираться из трясины этого разговора можно было только медленно и осторожно, экономя на словах. Поэтому я ограничилась тем, что еще крепче прижалась к его плечу.

— Андропов! — тихо, но внятно говорил Сатек. — Да это же специалист по подавлению свободы. Таких палачей больше нет. Смотри. Восстание в Венгрии в пятьдесят шестом году. Кто там был в это время советским послом? Андропов! Дальше он командовал отделом ЦК по социалистическим странам. Полил кровью Венгрию и стал следить за всеми другими. Потом у нас в Чехословакии появился Дуб-чек. Социализм с человеческим лицом. Ты ведь помнишь Дубчека?

Боже, какого Дупчика? Я понятия не имела ни о Дупчике, ни о Пупчике…

— Конечно, милый, конечно…

— Ну вот! Кого назначают командовать вашим КГБ? Опять его, Андропова! И какой тому результат? Оккупация моей страны! Танки в Праге! По-твоему, это случайно? А что происходит сейчас? Афганистан! Кто был за эту войну? Опять Андропов! Андропов и Устинов, ваш военный министр! Ты понимаешь, что получается? Там, где этот палач, там всегда кровь, всегда война, всегда танки! Сейчас у него на цели ружья Польша. Сначала Польша, потом мы… Понимаешь?

— Конечно, милый, конечно…

Я прижималась к Сатеку, хотя вернее было бы сказать, что я прижимала его к себе, как прижимают обиженного ребенка. Пусть выговорится. В какой-то момент мне даже захотелось тихонько напеть ему что-нибудь успокаивающее: «А-а-а… а-а-а…» Мы долго молчали, пока я наконец не почувствовала, что настало время выбираться на свет.

— Милый, — тихо позвала я. — Ты здесь?

— Здесь, конечно.

— Там в кабинете у этого пухлого котяры…

Я немножко выждала, прежде чем продолжить. Медленно и осторожно…

— Да? — наклонился ко мне Сатек.

— Ты назвал меня одним словом… — совсем уже тихо прошептала я. — Помнишь?

Сатек улыбнулся. В уголках его глаз еще прятались остатки обиды, остатки трясины, но в общем и целом он уже был мой — снова мой.

— Не помню… — прошептал он, включаясь в игру.

— Ну как же… — Я изобразила обиду. — Когда он спросил, кто я.

— Ага, вспомнил. Ты сказала — переводчица.

— Да нет. Про переводчицу говорила вахтерша. И я согласилась. А Скворцову ответил уже ты сам. И назвал меня… ну?..

Сатек сокрушенно пожал плечами, изображая полнейшее недоумение.

— Сашей? — предположил он. — Александрой? «Черт… — подумала я. — Вдруг он и в самом деле не помнит? Ляпнул, не подумав, а я тут изгаляюсь…»

— Точно, Сашей, — проговорила я, отворачиваясь, чтобы скрыть разочарование. — Пойдем, а то я уже задубела.

Он взял мое лицо в ладони и развернул к себе.

— Ты моя невеста. Жаль, что ты впервые услышала это слово перед крысой из госбезопасности, но тут уже ничего не поделать. Так получилось. Я хотел иначе. Смотри.

Сатек полез в карман и вынул коробочку.

— Держи… — Он помедлил, глядя на меня с выражением растущего недоумения. — Ну, почему ты ее держишь?

— Ты сам сказал «держи», — напомнила я.

— Открой, глупая!

Я открыла. В коробочке было колечко. Замечательное, лучшее в мире невестино колечко.

Сатек уехал через неделю — именно такой срок поставил ему Скворцов в командировочном предписании. Аудиенцию у профессора Михеевой назначили на седьмое февраля. Седьмое приходилось на вторник, а в пятницу мы планировали расписаться в ЗАГСе — вернее, во Дворце бракосочетаний на набережной Красного Флота. Меня устроила бы и обычная контора, без всех этих раззолоченных интерьеров, белокаменных колонн и венков похоронного типа, но Сатек настоял на дворцовом варианте.