Джулия Грегсон - Жасминовые ночи

После нескольких попыток ему удалось опустить иглу на пластинку.

– Не двигайся, турецкая дрянь, – приказал он заплетающимся языком. – Стой там и пой свои песни.

Из граммофона полилась музыка. Саба так напряглась, что у нее закружилась голова.

Она чувствовала себя грязной и оскверненной. Она была оскорблена. Но ей хотелось жить – сейчас это было для нее самым важным на свете. Пластинка была старая, звук был плохой, раздавался треск, словно от лесного пожара. Но потом зазвучало задорное вступление к «Мази», песне в ритме танго, заставлявшей когда-то Тан вздыхать и закатывать глаза. «Прошлое – рана в моем сердце. Моя судьба чернее, чем цвет моих волос». Слава богу, она знала эту песню.

– Пой.

Ее губы пересохли и болели от кляпа, но она чисто и уверенно, как только могла, спела первый куплет и сама удивлялась своему голосу – словно пела не она, а кто-то еще. Правда, когда пришел черед первого припева, ее замешательство стало очевидным, а голова кружилась от страха – еще немного, и все, остальных слов она просто не знала.

Завывания скрипок сменились тишиной. Северин снял иглу с пластинки и, качая головой, поглядел на Сабу. Его лицо было таким белым, что, когда он говорил, на его виске вздувались синие вены.

– Я переводчик, мадам, – тихо сказал он. – По-моему, мой турецкий лучше вашего.

Он налил себе бренди и быстро выпил. Позади него на стене висели часы. Было уже пять утра. «Мой последний день, – подумала Саба, – теперь они точно знают, что я не из Турции».

– Почему ты не сказал им про меня? – спросила она.

Он сунул в рот кусок недоеденной кем-то салями и долго жевал, глядя на нее.

– Надо было сказать.

– Фелипе уже нет в живых. – Она все еще не могла этому поверить.

– Да.

Кусочек салями повис на его губе. Северин высунул язык и с мокрым чавканьем втащил колбасу в рот.

– Почему ты выступала с ним? – спросил он почти ласково. – Ты с ним спала?

– Нет. Мы совсем недавно выступаем вместе.

– Зачем ты приезжала с ним сюда?

– Нам так велели.

Она тупо глядела на него. Ей пришло в голову, что надо было бы сказать ему про мистера Озана, что она стала выступать в Стамбуле по его приглашению, сказать про ЭНСА… Но они сейчас дошли до такой точки, когда она могла говорить только самые простые вещи.

– Что же остальные? Когда они вернутся?

– Не знаю. – Он слил недопитую водку из нескольких рюмок в одну. – Ты всегда была невнимательной ко мне, не хотела петь песни, которые мне хотелось послушать, – пожаловался он, отодвинув в сторону гору грязных тарелок.

– Извини, – ответила она с механической вежливостью официантки, разговаривающей с докучливым клиентом. – А что ты хочешь послушать? Я спою эти песни сейчас.

Он зажмурил глаза.

– Да. – С его подбородка стекала струйка. – Спой для меня что-нибудь хорошее. Наконец-то.

Его сильно шатало, и она заподозрила, что он с кем-то ее перепутал, когда заказал ей две немецкие песни.

– Да, это приятная песня, – поспешно согласилась она и, не отрывая от него глаз, спела «Две любви».

– Еще песен. Хочу еще, – пробормотал Северин сонным голосом. За его спиной стрелки часов показывали половину шестого. Возможно, скоро вернутся остальные.

Она спела «Разодетые цыгане» [141]. Песня пришла ей в голову случайно, и она не сразу осознала ее зловещий смысл. «Сегодня она будет спать на холодной, темной земле», – пропел ее голос, тонкий и испуганный, как у заблудившегося ребенка.

– Какое забавное слово «драгл-тогл», – произнес Северин непослушными губами. – Что это значит?

– Я точно не знаю. – У нее ужасно кружилась голова и болело горло. – Мешанина какая-то из случайных, никому не нужных вещей.

– А что означают все эти песни? – Он тяжело оперся на стол, чтобы не упасть.

– Я не знаю, не знаю. – Она покачала головой.

Он спросил, знает ли она «Плач Дидоны» Перселла [142], и что-то пробормотал про свою сестру.

Она ответила, что не знает, и он пропел эту песню по-немецки. Мелодия была невероятно печальная, несмотря на его пьяный голос.

– Северин, что означают эти слова?

У него задрожали губы.

– По-английски это будет приблизительно так: «Помни обо мне, помни обо мне, но – ах! – забудь мою участь». Ее пели в память моей сестры.

– Твоей сестры?

– Она тоже любила музыку и училась в классе скрипки. Она шла в колледж, и тут налетели ваши бомбардировщики, и она погибла.

Он зарыдал, закрыв лицо руками. Он содрогался, стонал, яростно тряс головой, словно спорил сам с собой. Потом поглядел на Сабу, передернул плечами, и они обменялись немыслимо странным взглядом – чем-то средним между безудержным весельем и грустью.

– У меня в Германии осталась жена, – сообщил он. Теперь они сидели лицом друг к другу, а между ними валялись отвратительные остатки закусок. – Мы с детства любили друг друга. Я скучаю без нее… Я хочу домой. Жена пела эту песню на похоронах моей сестры, она училась с ней в колледже. Она бы ужаснулась… – Его лицо скривилось от ужаса, а глаза опухли и покраснели. – Они водили меня на концерты, они…

Его рука опять потянулась к рюмке. Саба остановила ее.

– Слушай, – сказала она, – если в доме остался кто-то еще, для меня это катастрофа. Я это знаю. Точно знаю.

Он направил на нее туманный взгляд.

– Я едва не совершил отвратительный поступок. Я был близок к этому. – Он свел большой и указательный пальцы. – Вот на столько.

При мысли об этом у нее подступила тошнота к горлу.

– Я хотел это сделать, – пробормотал он и уронил голову на стол.

Она погладила его по светлым волосам.

– Слушай. Помоги мне – пожалуйста! Отвези меня куда-нибудь, ну, куда угодно. Я никому не скажу, что это сделал ты.

Он поглядел на нее долгим взглядом, и это были самые долгие часы в ее жизни. Потом взглянул на часы и ужаснулся.

– Боже мой! Боже мой! Dummkopf! Dummkopf! Глупец! – Он ударил себя по лбу. – Где ключи? Ключи! – Он выдвинул ящик кухонного стола с такой яростью, что уронил его на пол. Отыскав ключи, схватил Сабу за руку и потащил за дверь.

Уже светало, когда они шли к машине. Темнота рассеялась, ее сменили тусклые, сероватые сумерки. Северин велел ей сесть рядом, на переднее сиденье, и положил между ними пистолет. Потом неожиданно передумал, снова связал ее и заставил лечь в позе зародыша в провонявший бензином багажник. Ее щека уперлась в полотняную сумку с инструментами. Он помчался по дороге, скрежеща шинами, а Сабе, лежавшей в багажнике, казалось, что она попала на худший из ярмарочных аттракционов, какие только можно вообразить. Северин гнал и гнал машину по извилистой дороге; их швыряло из стороны в сторону, тяжелые гаечные ключи били Сабу по лицу.

Она представляла его бледное, потное лицо, вспоминала, как он жадно глотал бренди перед тем, как выйти из дома, и уже готовилась к неминуемой смерти, не сомневаясь, что она вот-вот наступит.