Фрэнк Сарджесон - Избранное

Я мог бы еще много чего рассказать, но что толку? Терри после этой вечерушки не полегчало, а только все хуже и хуже становилось. А я ничего ни сказать, ни сделать не мог, хотя еда у него всегда была, если ему только есть хотелось.

Я погляжу, а он лежит в кровати.

— Терри,— скажу.

— Что, малыш? — он скажет.

— Ничего,— говорю.

А потом опять скажу:

— Терри.

А он не ответит, а вроде чуть улыбнется.

— Терри,— скажу.

А больше так ничего и не смог сказать, только «Терри».

Я хотел сказать что-то, только не знал что и не мог сказать.

— Терри,— говорю.

А он вроде как улыбнется. А иногда я брал его руку и сжимал крепко-крепко. А он не отнимал и чуть-чуть улыбался.

— Терри,— скажу.

— Слышу, малыш,— отвечает.

Иногда я не выдерживал, убегал, а его одного оставлял.

А как-то вечером вернулся, поглядел на него и понял — все.

— Терри,— говорю, а он не ответил.

— Терри,— сказал я, и сказал, что сбегаю за священником.

А он вроде бы ответил: «Веселей, малыш», и я убежал. Не попрощался даже.

Я отыскал католическую церковь, и священник обещал прийти. Я подождал, проводил его до дверей миссис Клегг и сказал, чтоб он поднялся наверх. А сам пошел по улице, и таксист, у которого я выиграл двойную ставку, был на стоянке.

— Хочешь поставить? — спрашивает.

— Нет,— говорю. И всего-то у меня была пара шиллингов, но я спросил его, не знает ли он каких-нибудь хороших девочек.

Он ухмыльнулся до ушей, отложил газету и сказал:

— Влезай-ка.— А потом сказал: — Ну ты даешь!

А вечер был теплый и хороший, словно нарочно, чтоб в такси кататься. И я еще, помню, подумал: хоть бы дождь пошел, что ли…

ONCE IS ENOUGH

A memoir

London

1973

©Cole-Catley, 1973

MORE THAN ENOUGH

A memoir

London

1975

©Cole-Catley, 1975

Эти строки, которые Д. умудрился втиснуть на узкой свободной полоске внизу письма, меня разволновали. Лично я, когда сидел у себя за письменным столом, моей Новой Зеландией любоваться не мог. Вместо этого, наоборот… но неважно. И пойти прогуляться, чтобы улеглось раздражение, мне тоже было некуда. Машинально я включил приемник, и надо же было, чтобы по радио как раз выступал известный литературный делец и хлопотун, который так любит нараспев перебирать писательские имена и питает нездоровый интерес к тому, что ему не по вкусу. Я снова сел за стол и вскрыл второе письмо, от издателя, он сообщал, что к настоящему времени новозеландская публика заплатила за мою последнюю книгу что-то около 500 фунтов, из которых мне причиталось фунтов 251 [12] Я вовсе не жалуюсь, это обычная авторская ставка: 10 % от суммы, получаемой издателем при продаже книг на заморских территориях; конечно, за бестселлеры платят больше.— Примечание автора. . Это уже было выше моих сил — в тот момент, во всяком случае. Рабочий день был окончательно сорван, и я употребил его остаток на подготовку в дорогу — у меня был билет на вечерний поезд.

Во Фрэнктоне, где я пересел на рейсовый автобус, уже закрывались магазины, а в Гамильтоне улицы были запружены движением и вдоль тротуаров стояли припаркованные автомобили. Местные жители, как я слышал, хвастаются, что в их городе машин больше, чем в любом американском городе таких же размеров. Правда, нет ли, не знаю. Жирность молока и деньги — вот две сути, одна материальная, другая абстрактная, жизни и в большом городе, и в сельском районе. Когда я был ребенком, в Гамильтоне, где мы в ту пору жили, одной секте принадлежал большой участок земли в самом центре города. На этом участке стояла и церковь, но вскоре владельцы участка сообразили, что земля под церковью пропадает зря, церковь в два счета поставили на катки и передвинули чуть не на милю от центра. Правда, теперь, когда суперфосфат рассыпают самолетами, есть надежда, что какой-нибудь вдохновенный поэт напишет такие стихи, которые научат людей видеть в земле не источник дохода, а прекрасную Данаю, принимающую дождь с небес, этого deus ex machina [13] Бога из машины (лат.). , который оплодотворит истощенную почву и дарует ей сказочное плодородие. Будем надеяться; но до той поры не станем бросать камень в тех из нас, кому пока в это что-то не верится.

На Кембриджской дороге было холодно и тихо, во всем чувствовалась поздняя осень с характерными для здешних мест длинными космами слоистого тумана и стелющимися дымами из труб. Вдали за выгоном, в просвете между оградами, мелькнул уголок молочной фермы, когда-то принадлежавшей моему дяде. По праздникам мы всей семьей ездили к нему, набиваясь вшестером в повозку. Если дело было летом, тетя, дядина жена, накрывала к обеду в саду на длинном дощатом столе под развесистой старой сливой. Подавали обычно жареную курицу в хлебном соусе, с горошком и молодым картофелем и фруктовый салат со взбитыми сливками. После обеда взрослые надевали широкополые шляпы от солнца и играли в крокет, со стуком катая по жаркой площадке красивые разноцветные шары, а мы, старшие дети, отправлялись осматривать ферму: раскаленный, источающий странные запахи птичий двор, по которому расхаживали куры, наседки с цыплятами, а среди всех — петух в ярком красно-зелено-бронзовом оперении, а за оградой — ровный выгон, он тянулся до оврага, по дну которого бежал ручей, там можно было купаться и лежать на берегу под ивами, там росли папоротники, жесткие травы, тое-тое и чайное дерево и было много птиц. Дядя мой, высокий чернобородый красавец мужчина, выходец из Корнуолла, к нам в город и зимой и летом приезжал в черном тесном костюме и в черном котелке с очень узкими полями Он был неизменно бодр, весел и жизнерадостен, несмотря на почти полную глухоту, и имел на редкость покладистый характер — помню, я еще в детстве со смущением замечал, как командует и помыкает им жена. Тетя всем своим видом показывала, что мужчины — существа низменные и грубые, только и годятся, что работать на ферме, а в доме от них одни неудобства; я же был еще слишком юн, мне и в голову не приходило, что дядя мог бы облегчить положение, если бы взял кое в чем пример со своего петуха. После войны, когда цены на землю были особенно высоки, дядя продал ферму. Все тогда так ловчили, и в результате вдруг, можно сказать — в одночасье, население, кормящееся на землях Уайкато, практически удвоилось: одни покупали фермы и поселялись на земле, другие переезжали в города и пригороды и существовали на проценты, выплачиваемые покупателями. Прожив несколько лет в пригородной скуке, которую не могли развеять ни кегельбан, ни газеты, ни кино, ни романы из библиотеки, ни радиопередачи, мой дядя умер посреди асфальтовой пустыни у себя в доме, заваленном чуть не до потолка всевозможным дорогостоящим барахлом, которое приобретала, разумеется, тетушка. Это было чудовищно — казалось, что попал в жилище первобытного дикаря, чья слабость к разноцветным бусам дошла до катастрофической крайности.