Фрэнк Сарджесон - Избранное

Становилось теплее, автобус катил с выключенным мотором вниз по отлогому восточному склону хребта, а я мысленно все еще резвился в лесу на горе. Приближались огни Тауранги, но я не стремился догнать свой автобус. Там, где находился я, покуда я жив, все останется неизменным: в самую черную из ночей там будет светло, но не от уличных фонарей; в свете моего воображения я всегда буду видеть гибкие стволы, опахалоподобные папоротники, цепкие лианы. А фонари Тауранги могут высветить для меня только пригородные сады с гипсовыми зайчиками и гномиками.

К катеру, перевозившему через бухту, я опоздал, идти в обход пешком как-то не хотелось, денег на такси не было, да и потом, я уже настроился прокатиться на катере пораньше с утра. Конечно, вокзал — не самое приятное место для ночлега, но где еще вот так же резко пахнет шпалами и паровозом, где еще бывает такой особенный, ни с чем не сравнимый воздух?.. Я вспоминаю, как первый раз ехал на поезде, в вагоне с двумя рядами сидений вдоль стен; не менее отчетливо вспоминается мне иногда, как я тянусь вверх, достаю носом до столешницы, заглядываю за край и вижу руки матери, раскатывающие скалкой тесто,— и то и другое события произошли, по-видимому, в одно время. Мне было сказано, что я увижу море, и я все время старался глядеть в окно, чтобы не пропустить, когда оно покажется; тем не менее я заметил, что газета, которую читает отец, развернута нарочно во всю ширь и загораживает от пассажиров напротив маму, кормящую грудью маленькую сестрицу; заметил и то, что сидящих напротив мамино занятие живо интересует. Как интересно мне было наблюдать чужие интересы! На меня никто не обращал внимания, и я, никем не замеченный, с любопытством смотрел, чем заняты другие люди. Это было настоящее открытие, и оно очень расширило мой детский кругозор; вот, наверно, почему, собираясь в поездку по железной дороге, я всегда каких только не предвкушаю находок и приключений…

Но в тот вечер, сунув под голову рюкзак и растянувшись на скамье в темном зале ожидания, я уже совсем было уснул, как вдруг дверь тихо отворилась. Когда я пришел на вокзал, в зале ожидания свет не горел и никого не было, я даже опасался, что его заперли. И вот теперь кто-то вошел, явно не железнодорожник, и дай бог, чтобы не полицейский, чтобы это был просто человек, которому тоже негде переночевать. Я затаился. Чиркнула спичка, и, лишь только вспыхнул огонек, я вскрикнул: вошедший оказался моим старым знакомым по имени Джимми. Я не видел его несколько лет и теперь опять перестал видеть, потому что спичка догорела.

Познакомились мы во время войны, когда из-за мобилизации найти на ночь пристанище было очень трудно. Вокзалы в крупных городах превратились в бесплатные ночлежки для всех желающих, и власти ничего не могли с этим поделать. Я тоже иногда ночевал на Фрэнктонском вокзале, когда ехал к родным в Кинг-кантри. Зимой в зале ожидания топилась печь, все собирались поближе к теплу, но позже ночью неизменно заходили двое полицейских — и не с дружеским визитом, а посмотреть, не появились ли среди нас новые лица, и задать кое-какие вопросы. Конечно, у кого имелись железнодорожные билеты, с того спрос один (если, понятно, не показывать всегда тот же старый билет), а вот безбилетникам было труднее. Среди ночующих на вокзале были и такие, кто приходил просто ради компании; но часть действительно не имела другого крова. Однажды ночью Джимми устроил целое представление. Он долго изводил полицейских разными хитрыми отговорками, отказываясь по их требованию открыть чемодан, когда же наконец подчинился, в чемодане ничего не обнаружилось, кроме маленького кусочка пемзы — он объяснил, что оттирает ею табачную желтизну с пальцев. В этом весь Джимми. Веселый, остроумный, быстрый на выдумку, похожий на простодушных чаплиновских героев, он принадлежал, казалось бы, к социальному отребью, однако воплощал в себе те человеческие свойства, которые тем реже и незаметнее в обществе, чем ближе к его процветающему средоточию. Глядя на него, я вспоминал одиноких — а может быть, и не таких уж одиноких — старушек, которые стирают исподнее в общественных уборных, днем спят в кинотеатрах, отыскивают пищу в отбросах и лунными вечерами, сидя на скамейках вдоль набережной, вяжут и кормят уличных собак, покуда на веревочках, привязанных к парапету, сушится на ветру их бельишко. Я не очень удивился, узнав, что когда-то Джимми выступал комиком в варьете. Должно быть, неоценимую пользу ему приносило его своеобразное телосложение — он был низенький и круглый как шар, без шеи и с такими коротышками ногами, что в сидячем положении колени у него почти не выдавались. Когда говорящее кино положило конец его театральной карьере, Джимми женился на блондинке-таперше, и на пару они открыли галантерейную лавочку, но коммерцию погубила жена, которая всю выручку упорно считала чистым доходом. Тогда Джимми снова стал разъезжать по стране и с тех пор так и перебирался понемногу с места на место, нанимаясь главным образом в повара, однако не брезгуя и никакой другой работой, но чтобы не надо было чересчур ломать спину и хватило на пивко человеку с умеренными потребностями. А жене предоставил растить детей — впрочем, когда я услышал от него, что детей у него десятеро, я как-то немного усомнился: для человека, живущего большей частью вне дома, все же многовато. И однако же оказалось, что это не преувеличение. Удивительно было и то, что, как выяснилось, все его семейство жило в старом дачном доме над морем в нескольких милях от того места, где жил я; но совсем уж я изумился, когда молодой солдат, с которым я разговорился в автобусе, оказался старшим сыном Джимми. Меня растрогало его сходство с отцом — я имею в виду сходство характеров: парень два года прослужил на Среднем Востоке, житуха была презанятная, но чтобы он лично, сам, живого человека ухлопал — строго между нами, конечно, но чего не было, того не было…

На этот раз встреча у нас с Джимми получилась довольно странная. Пока горела спичка, я успел разглядеть, как он переменился с виду: не узнать его, конечно, было нельзя, но за эти годы он поседел и заметно усох, то есть как бы похудел до естественных размеров. И потом, в темноте, за разговором, я представлял его то прежним, то словно в несколько раз уменьшенным — голос Джимми блуждал сам по себе, переходя от одного его образа к другому. Так это все получалось странно, что я почти ничего не запомнил из его рассказа. Кажется, он пробирался в Уакатане, где должен был получить работу на бумажной фабрике; при этом он очень устал, ехал целый день, и хотел спать — предыдущую ночь всю пропьянствовал с ребятами, они устраивали ему отходную. Но если даже он и рассказал мне, откуда едет и кто были эти ребята,— я не запомнил. Когда я проснулся, уже рассвело, и Джимми, к моему удивлению, в зале не оказалось. Помнится, он говорил, что едет в Уакатане вдвоем с водителем какого-то грузовика, так что ему, наверно, понадобилось подняться до света. Но, с другой стороны, видел-то я его, только пока горела спичка,— так, может, он мне просто приснился? Горелых спичек со вчерашнего дня на полу было набросано много, но вот бутылки с пивом, о которую я споткнулся, встав, накануне вечером здесь, безусловно, не было. Добрый Джимми оставил свою визитную карточку.