Ингеборг Бахман - Малина

Малина пришел домой и еще застал меня в гостиной, шахматная доска стоит, где стояла, отнести на кухню стаканы я не успела. Малина, который не может знать, где я сидела, так как сейчас я покачиваюсь в углу, возле торшера, в кресле-качалке с книгой «Красная звезда над Китаем», склоняется над доской, тихонько свистит и говорит:

— Ты проиграла бы на всю катушку!

— Позволь, что это значит — «на всю катушку», и, может, я бы все-таки не проиграла!

Но Малина взвешивает и рассчитывает ходы. Откуда он может знать, что я играла черными, — ведь это черные, по его расчетам, должны были в итоге проиграть. Малина берет мой стакан из-под виски. Откуда он может знать, что именно этот стакан мой, а не тот, который оставил недопитым Иван, но Малина никогда не пьет из его стакана, не дотрагивается ни до чего, что перед тем трогал, что брал Иван, — тарелку с оливками или соленым миндалем. Свою сигарету он тушит в моей пепельнице, а не в другой, которая сегодня вечером служила Ивану. Я теряюсь в догадках.

Китай я покинула, дойдя до места: «Войска противника спешно выступили в поход, одни с юго-востока, другие с севера. Линь Бяо немедленно созвал военный совет».

Иван и я — сходящиеся миры.

Малина и я, поскольку мы едины, — расходящиеся миры.

Я никогда так мало не нуждалась в Малине, он перестает понимать, что ему со мной делать, но если бы он не пришел вовремя домой, не застал бы меня между марш-броском через Китай и размышлением о детях, не похожих на Ивана, я бы опять попала во власть дурных привычек, принялась бы писать сотни писем или пить и разрушать, разрушительно мыслить, разрушать все, даже самое последнее, я не смогла бы удержать страну, которой достигла, сорвалась бы и покинула ее. Даже когда Малина молчит, это все же лучше, чем молчать в одиночестве, и это поможет мне потом в отношениях с Иваном, когда я не смогу с ними справиться, когда не смогу справиться с собой, — ведь Малина, твердый и решительный, всегда со мной рядом, и потому в самые мрачные мои часы я сознаю, что Малину я никогда не потеряю, даже если потеряю себя.

Малине я говорю «ты», и Ивану говорю «ты», но эти два «ты» различаются неизмеримыми, невесомыми оттенками выражения. Ни к одному из них я с самого начала не обращалась на «вы», хотя обычно пользуюсь именно этим обращением. С Иваном я спозналась настолько мгновенно, что мы не успели завязать разговор, я досталась ему еще до первого слова. О Малине же я, напротив, столько лет думала, меня так к нему тянуло, что начавшаяся в один прекрасный день совместная жизнь стала всего лишь подтверждением того, чему надлежало быть всегда и чему просто слишком часто мешали другие люди, мешали неверные решения и действия. «Ты», адресуемое мною Малине, — точное обращение, подходящее для наших разговоров и споров. «Ты», адресуемое Ивану, неточное, оно может менять окраску, темнеть, светлеть, делаться ломким, мягким или боязливым, шкала его выразительности безгранична, его можно произносить даже самостоятельно, с большими интервалами и много раз подряд, с завлекательностью сирены, всякий раз по-новому манящим, но оно все еще не было произнесено тем тоном, с тем выражением, какое я слышу в себе, когда в присутствии Ивана теряю дар речи. В его присутствии — нет, но у себя внутри я в один прекрасный день завершу это «ты». Оно будет совершенным.

Обычно же большинству людей я говорю «вы», говорить «вы» для меня внутренняя потребность и к тому же проявление осторожности, но я располагаю по меньшей мере двумя родами «вы». Одно «вы» предназначено для большинства людей, другое, опасное, богато инструментованное «вы», — я никогда не могла бы адресовать его Малине и никогда — Ивану, — предназначено мужчинам, которые могли бы войти в мою жизнь, не будь Ивана. Ради Ивана я прячусь за этими волнующими «вы», и меня за ними не видно. Это «вы» трудно описать, иногда люди понимают, редко, правда, но все же понимают всю его напряженность, которой никак не может обладать товарищеское «ты». Ведь я конечно же говорю «ты» самым разным людям, потому что с одними училась в школе, с другими в университете, с третьими вместе работала, но это ничего не значит. Мое «вы», возможно, сродни «вы» Фанни Гольдман, которая якобы — конечно, только по слухам — упорно говорила «вы» всем своим любовникам. Разумеется, она обращалась на «вы» также ко всем остальным мужчинам, которые не могли стать ее любовниками, и, говорят, любила одного человека, которому адресовала свое прекраснейшее «вы». Женщины вроде этой Гольдман, о которых непрестанно болтают, не могут этого ни изменить, ни отменить, просто в один прекрасный день по городу начинает ходить разговор: «Вы что, с луны свалились? Как, вы этого не знали? Самых обожаемых своих любовников, а их было не так мало, она отпускала, бросив им свое неподражаемое «вы»!» Даже Малина, который никогда не говорит о людях ни хорошо, ни плохо, упоминает, что сегодня познакомился с Фанни Гольдман, она тоже была в гостях у Иорданов, и нечаянно роняет: «Я никогда не слышал, чтобы женщина так красиво говорила «вы».

Меня совсем не интересует, что Малина думает о Гольдман, не станет же он нас сравнивать, ведь, в конце концов, эта женщина обучалась сценической речи, а я не развивала у себя брюшное дыхание, не умею модулировать слова по своему вкусу и делать художественные паузы. О чем же теперь, когда скоро уже надо будет идти спать, должна я, охваченная страхом, говорить с Малиной, с чего начать, если я всего-то и сделала, что познакомилась с двумя детьми, которые опять-таки Малину нисколько не интересуют. О том, что происходит еще, что он называет моими маленькими историями, нельзя говорить вообще. События в мире и в городе не должны обсуждаться, при Малине — нет, мы же не сидим за трактирным столом. Говорить я вправе обо всем, что меня окружает, что меня осаждает. Бывает ли духовная экспроприация? Имеет ли экспроприируемый, если такая экспроприация существует, право на последние усилия мысли? Есть ли в них еще смысл?

Я вправе спрашивать о самых невозможных вещах. Кто изобрел письмо? Что такое письмо? Является ли оно собственностью? Кто первым потребовал экспроприации? Allons nous à l'Esprit? [35] Восходим ли мы к Духу? (фр.) Принадлежим ли мы к низшей расе? Следует ли нам лезть в политику, ничего больше не делать и быть жестокими? Прокляты ли мы? Приходим ли мы в упадок? Малина встает, он допил мой стакан. В глубоком опьянении я засну и отложу свои вопросы до утра. Ночью я буду поклоняться зверям, посягать на высшие святыни, цепляться за всякую ложь, во сне я стану зверем и дам себя убить, словно зверя.

Пока я засыпаю, мне что-то ударяет в голову, что-то вспыхивает, искрится, помрачая сознание, это опять угроза, чувство уничтожения, и я очень резко говорю Ивану, которого здесь нет: Малина — никогда, Малина не такой, ты его не понимаешь. Я еще никогда не говорила резкостей Ивану, никогда не скажу их вслух. Разумеется, Иван не говорил ничего плохого о Малине, о котором он вообще не думает, и как бы он мог завидовать Малине, тому, что он живет здесь со мной? Потому он и не упоминает Малину, как не говорят в семье, из чувства такта, об осужденном или душевнобольном, и если у меня временами делается отсутствующий взгляд, то лишь из-за того, что мысль о Малине вызывает ужасное напряжение, и это доброе, чистое недоразумение господствует над нами троими, да, оно господствует, оно управляет нами. Мы единственные управляемые, кому хорошо, мы живем в таком плодотворном заблуждении, что ни один из нас никогда не возвышает голос против другого и против господства. Поэтому другие люди, вокруг, нас парализуют, ибо они присваивают себе права, ибо у них отнимают права или незаконно им в оных отказывают, ибо в своем бесправии они постоянно восстают друг против друга. Иван сказал бы: «Все эти люди отравляют друг другу жизнь». Малина сказал бы: «Все эти люди с их заемными взглядами при нынешних высоких ставках будут дорого расплачиваться».