Ингеборг Бахман - Малина

Поскольку все мужчины из Вены исчезли, я вынуждена поселиться у одной молодой девушки, в комнате не больше моей детской, там стоит и моя первая взрослая кровать. Внезапно я в эту девушку влюбляюсь, обнимаю ее, а в это время поблизости лежит г-жа Брайтнер, привратница из моего дома на Унгаргассе (или баронесса с Беатриксгассе), толстая и грузная, уж она-то замечает, что мы обнимаемся, хоть мы и укрылись моим большим синим одеялом. Она не возмущается, только говорит, что никогда не сочла бы такое возможным, она же меня знает и хорошо знала еще моего отца, правда, до сегодняшнего дня ей было неизвестно, что он уехал в Америку. Г-жа Брайтнер причитает, она ведь считала меня «святой», «кем-то вроде святой», повторяет она много раз, и чтобы меня не выгнали из квартиры, я пытаюсь ей объяснить, что ведь это понятно и естественно, — после большого несчастья с моим отцом я иначе не могу. Я присматриваюсь к девушке повнимательней, раньше я ее не встречала, она очень ласковая и очень юная, она рассказывает мне о прогулке вдоль Вертерзее, и я потрясена тем, что она говорит о Вертерзее, но не решаюсь перейти с ней на «ты», ведь тогда она догадается, кто я. Она не должна это узнать, никогда. Заиграла музыка, нежно и тихо, и мы наперебой пытаемся пропеть на эту музыку какие-то слова, баронесса пробует тоже, она и есть моя привратница, Брайтнер, мы все время путаемся, я пою: «Все недовольство вдруг прошло…», девушка напевает: «О взгляните! Видно вам?» А г-жа Брайтнер во весь голос поет: «Близок враг! Он не спит! Скоро ночь пройдет!» [74] Реплика Брангены из 2 акта оперы Рихарда Вагнера «Тристан и Изольда».

По пути к отцу я встречаю группу студентов, которые тоже направляются к нему, дорогу я могу им показать, но не хочу очутиться у дверей одновременно с ними. Прижавшись к стене, я жду, пока студенты звонят. Открывает Мелани, на ней длинное домашнее платье, грудь у нее опять слишком большая и заметная, она бурно приветствует студентов и делает вид, будто всех помнит, она видела их на лекциях, и, сияя, сообщает: сегодня она еще фрейлейн Мелани, но это ненадолго, ибо она намерена стать госпожой Мелани. Никогда, думаю я. Тут она замечает меня, я испортила ей всю обедню, мы небрежно здороваемся, подаем друг другу руку, но так, что наши руки лишь слегка касаются одна другой и одна другую не пожимает. Она идет вперед по коридору, это уже новая квартира, и мне ясно, что Мелани беременна. В квартире стоит, понурив голову, моя Лина, на мой приход она уже не рассчитывала, ведь в этом доме ее называют Ритой, чтобы больше ничего не напоминало обо мне. Квартира огромная, однако состоит всего из двух комнат — одна совсем узкая, а другая большущая, такое деление восходит к архитектурным идеям моего отца, я эти идеи знаю, они здесь вполне очевидны. Среди мебели я вижу мою синюю софу с Беатриксгассе, и поскольку отец занимается благоустройством, я иду к нему в большую комнату. Отец, которому я излагаю свои предложения насчет софы и других вещей, меня не слушает, он расхаживает взад-вперед с дюймовой линейкой, измеряет стены, окна и двери, так как опять задумал нечто грандиозное. Я его спрашиваю, как мне поступить — объяснить ему сейчас устно или попозже письменно, какую расстановку я наметила, — что ему удобней. Он невозмутимо продолжает свое занятие и говорит только: «Я занят, занят!» Прежде чем уйти из этой квартиры, я кое к чему присматриваюсь: высоко на стене вижу смешное пернатое украшение: в нише, в красном свете, стоит множество чучел маленьких птиц, и я говорю про себя, какая безвкусица, эта всегдашняя безвкусица. Вкус — вот что постоянно нас разделяло. Всему виной его безразличие, безвкусица, эти два слова смешиваются в моем сознании, и когда Лина, которая позволяет называть себя Ритой, провожает меня к выходу, я говорю: «Безвкусица, здесь ни в чем нет вкуса, здесь безразличие во всем, и с моим отцом все останется без перемен». Лина смущенно кивает, тайком подает мне руку, а я хочу теперь набраться храбрости, я хочу и должна с грохотом захлопнуть дверь, с грохотом, как всегда захлопывал все двери мой отец, чтобы он тоже наконец узнал, что это такое, когда перед кем-то ЗАХЛОПЫВАЮТ ДВЕРЬ. Но дверь закрывается неслышно, я все еще неспособна ее захлопнуть. Я прижимаюсь к стене перед домом, не следовало мне приходить в этот дом, мне вообще не надо было приходить к Мелани, отец уже все там переставил, я не могу туда вернуться и не могу уйти, но я бы могла еще перелезть через забор, там, где очень густой кустарник, и в смертельном страхе я бросаюсь к забору, карабкаюсь вверх, это спасение, это было бы спасением, но наверху, на заборе, я застреваю, там колючая проволока, колючки под током в 100000 вольт, я получаю 100000 электрических ударов, отец пустил по этой проволоке ток, во все мои жилы бешено устремляется стая вольт. Я сгорела и умерла от неистовства моего отца.

Открывается окно, за ним — мрачная местность, окутанная туманом, и какое-то озеро, которое все уменьшается. Вокруг озера расположено кладбище, можно отчетливо разглядеть могилы, они разверзаются и на мгновенье из них выходят умершие дочери с развевающимися волосами, лиц их не различить, волосы у них ниспадают до кисти левой руки, правая рука у всех вскинута вверх и видна в белесом свете, они растопыривают восковые пальцы, колец на них нет, безымянный палец на каждой руке отсутствует. Отец заставляет озеро выйти из берегов, чтобы все скрыть, чтобы ничего нельзя было увидеть, чтобы женщины из могил ушли под воду, чтобы могилы ушли под воду; отец говорит: «Это представление: КОГДА МЫ, МЕРТВЫЕ, ПРОБУЖДАЕМСЯ» [75] Пьеса Генрика Ибсена. .

Когда я просыпаюсь, то вспоминаю, что уже много лет не была в театре. Представление? Не знаю никакого представления, не имею никакого представления, но какое-то представление наверняка было.

Малина: Ты всегда слишком многое себе представляла.

Я: Но в то время я вообще ничего не могла себе представить. А может, мы говорим о разных вещах: «представлять» и «представления» — не одно и то же.

Малина: Я хочу разобраться. Почему ты без кольца? Ты когда-нибудь носила кольцо? Ведь ты никогда его не носишь. Мне ты сказала, что для тебя невыносимо носить кольцо на пальце, носить что-то на шее, или на запястье, или, скажем, на щиколотках.

Я: Вначале он купил мне небольшое колечко, я хотела держать его в специальном футляре, но отец ежедневно меня спрашивал, нравится ли мне кольцо, и все время напоминал, что это кольцо я получила от него, годами он беспрерывно толковал об этом кольце, словно оно могло служить для меня источником существования, и если я каждый день не говорила о нем сама, то он спрашивал: «Где у тебя мое кольцо, детка?» А я, детка, отвечала: «Но это кольцо я ведь… Боже сохрани, нет, теперь я совершенно уверена, я просто забыла его в ванной, сейчас принесу и надену на палец или положу на комодик, невдалеке от кровати, заснуть я могу, только когда твое кольцо со мной рядом». С этим кольцом он разыгрывал ужасную комедию, рассказывал всем и каждому, что подарил мне кольцо, и в конце концов люди начали думать, будто в придачу к этому кольцу он подарил мне жизнь, или, по меньшей мере, месячное пособие, или дом с садом и воздух, чтобы дышать; мне уже противно было носить это проклятое кольцо, а коль скоро оно потеряло свое значение, я охотно швырнула бы его отцу в лицо, еще и потому, что, в сущности, он подарил мне его вовсе не по своей воле, это я заставила его дать мне какое-то подтверждение, я все никак не могла дождаться знака, а мне нужен был знак, и наконец я получила это кольцо, о котором все время шла речь. Но кольцо не швырнешь человеку в лицо, под ноги — это еще куда ни шло, только это легче сказать, чем сделать, ведь когда человек сидит или ходит взад-вперед, нельзя швырнуть ему под ноги такую мелочь и добиться этим, чего хочешь. Поэтому я сперва пошла в ванную и хотела бросить его в унитаз, но потом мне показалось, что это слишком просто, слишком прозаично и слишком правильно, а я хотела, чтобы у меня тоже была своя драма, и еще я хотела теперь придать значение этому кольцу, и я поехала на машине в Клостернойбург, долго стояла там под первым студеным ветром на мосту через Дунай, потом достала из кармана пальто футляр, а из футляра — кольцо, я уже несколько недель его не носила, было 19 сентября. В холодный предвечерний час, когда было еще светло, я бросила его в Дунай.