Герман Кох - Звезда Одессы

— Я… — начала Тиция, готовая снова залиться слезами, но овладевшая собой. — Я пришла вернуть кастрюльку… мама… я часто варила ей суп, в ее кастрюльке. Она считала, что так вкуснее…

Я ухмыльнулся ей — словно рассказ о кастрюльке вызвал у нас обоих общее дорогое воспоминание — и немедленно стал пробиваться напролом.

— А кстати, Тиция… Вчера мы не смогли найти ключ от квартиры твоей матери. То ли его случайно забрала с собой подружка сына, то ли он валяется где-то здесь, но, так или иначе, животные со вчерашнего дня не получали свежей воды… Но у тебя тоже есть ключ, правда?

Я нагнулся, чтобы забрать у Тиции пластиковый мешок. Она отдала его без всякого сопротивления.

— Если ты дашь мне на время свой ключ, я поставлю кастрюлю внизу. А в следующий раз верну ключ.

Теперь мешок был у меня в левой руке, а свободную правую я с ободряющей улыбкой держал под носом у Тиции, ладонью кверху.

— Ключ, Тиция… — сказал я с большей настойчивостью, чем собирался.

В понедельник вечером мы сидели втроем за столом на кухне; жена приготовила пасту карбонара. Пес госпожи Де Билде лежал в коридоре, возле двери на лестницу, широко раскинув лапы и прижав уши к полу. Время от времени он жалобно поскуливал.

— Скучает по хозяйке, — заметила Кристина.

Я посмотрел на жену, но ее внимание было направлено скорее на вилку с пастой, и мне сначала показалось, что это замечание останется единственным. Я подлил себе еще красного вина, а потом поднес бутылку к бокалу сына: до сих пор тот, как и всегда за едой, пил только колу. Давид покачал головой.

— Я вот что думаю, — сказала жена, отложив вилку. — Поскольку ходунка здесь больше нет, мы исходим из того, что госпожа Де Билде пошла в магазин, не взяв с собой собаку. Вообще это странно: мне кажется, она никогда не выходила на улицу без собаки. Но днем я спустилась вниз, чтобы покормить попугайчика и сурков, и вдруг увидела, что на кухонном столе, под пакетом корма для сурков, лежат ее ключи. На улицу ведь не выходят без ключей, правда?

Я уставился на нее. Конечно, я мог бы сказать, что любой может забыть ключи — тем более старая женщина с болезнью Альцгеймера, — но решил проследить за ходом мыслей жены и посмотреть, к чему мы придем.

— Это действительно очень странно, — согласился я. — Пожалуй, еще более странно, что два сыщика, которые здесь побывали, не обратили внимания на такие вещи. Представь себе, что ей стало дурно где-нибудь поблизости…

Я вдруг понял, что не знаю, как продолжить, и знал, в чем дело — впервые после нашего возвращения у меня на пути встала действительность. «У того, кого силой заставляют покинуть свой дом, обычно не остается времени взять ключи, — предпочел бы сказать я, — даже если имеет смысл взять с собой ходунок или нацепить отвратительные голубые шлепанцы», — жизнь сильно облегчилась бы, если бы в любых обстоятельствах при членах семьи мы могли называть вещи своими именами. Одновременно я понимал, что надо как можно скорее позвонить Максу. Мне нужно было знать хоть что-нибудь о действительном ходе событий.

— Точно, — сказала жена. — Все верно. Полиция этим не интересуется, что нормально для города, где пойманные уличные воры и разбойники через пару часов снова разгуливают на свободе. Но у меня такое странное чувство, будто госпоже Де Билде вовсе не стало дурно на улице…

Я поднес бокал красного вина к губам, но забыл сделать глоток.

— Ах, вот как? — сказал я, когда ко мне вернулся дар речи. — А что же тогда?

— Не знаю… Но похоже, что она вообще не выходила за дверь.

Давид рыгнул и положил вилку на пустую тарелку.

— Может, она лежит в сарайчике, — сказал он. — Может, ее сначала задушили, а потом положили в сарайчик.

— Давид! — воскликнула жена.

Со смесью изумления и восхищения я смотрел на сына: в свои четырнадцать лет он легко и непринужденно подошел к истине ближе, чем думал сам. Но в ту же секунду я почувствовал, как мои щеки вспыхнули при мысли о том, что я смотрел везде, кроме сарайчика, — и никто, по всей вероятности, не смотрел в сарайчике: ни распухшая свинья, ни тем более сыщики, выглядевшие не слишком смышлеными.

Против всех ожиданий, у меня возникла некоторая надежда на то, что госпожа Де Билде, со шнуром от занавески на шее, и вправду лежит в сарайчике. Уж с бренными-то останками, по крайней мере, полиция справится, и, пожалуй, еще важнее то, что после похорон мог бы начаться траур ; тогда к началу осени мы сидели бы в своем собственном саду.

— Да! — проговорил я — может быть, с излишним энтузиазмом, — хлопая сына по плечу. — Пойдем сейчас же и посмотрим?

— Фред! — сказала жена.

Я встал, снял ключ с крючка возле кухонной двери и подмигнул жене, но она тут же отвела взгляд.

— Пойдешь со мной? — спросил я Давида.

В коридорчике я перешагнул через собаку, которая все еще лежала, распластавшись на полу, и смотрела прямо перед собой печальными глазами.

Сарайчик был густо увит незнакомым мне растением, и нам стоило некоторых трудов открыть дверку; побеги этого растения проложили себе дорогу и внутрь, через дыры и щели в крыше. «Асбестовая крыша», — промелькнуло у меня в голове, пока я внимательно прислушивался и присматривался в стремлении выяснить, не жужжат ли мухи и нет ли других признаков — например, запаха тлена, хотя я понятия не имел, чем пахнет тлен, — которые могли бы указывать на то, что внутри нас ждет шокирующее открытие.

Спустились сумерки, из соседских садов доносились смех и аромат барбекю; не включая света, мы поспешили через коридорчик и кухню к двери, ведущей в сад.

— У меня чахотка! — сказал Давид, прижимая руку ко рту и носу.

В самом деле, запах непроветренного верблюжьего стойла за последние дни скорее усилился, чем пошел на убыль, и был таким крепким, что при глубоком вдохе жгло глаза.

Когда мы вышли в сад и я плотно прикрыл за собой дверь, мы оба вздохнули полной грудью, словно только что вынырнули из подземного хода, наполненного застоявшейся водой, и теперь нашли другой выход из загадочного туннеля, — и точно так же, как это бывает при настоящих приключениях с неочевидным исходом, мы, выйдя в сад, переглянулись и ободряюще подмигнули друг другу.

На лице Давида читалось напряжение; я даже не мог припомнить, когда в последний раз видел его в таком возбуждении — при мне этого не случалось.

— Что такое? — спросил он.

— Что?

— Не знаю… Нет, я хочу сказать, видел бы ты свою ухмылку… Как будто ты…

Сын осекся и покачал головой.

— Как будто что? — спросил я, мысленно ругая самого себя за глупую ухмылку, которая, против моей воли, явно отражала мое внутреннее состояние.

Но это была искренняя ухмылка. Я ухмылялся, радуясь тому, что наконец мы с сыном снова делаем что-то вместе.