Герман Кох - Звезда Одессы

Вообще-то, во мне зрело огромное желание пойти открыть дверь прямо в трусах — соблазн, который почти невозможно преодолеть. По статистическим данным, этот бегемот отродясь не видел мужских трусов. Трусы появлялись только в первые годы ее жизни: они нависали над краем ее колыбели и принадлежали «отцу», который через ткань штанов осторожно почесывал свои влажные волосатые яйца, неспособный понять, как из этих самых яиц мог вылупиться такой детеныш бегемота.

Я снял халат с крючка и сунул руку в рукав — так как в другой руке я держал телефон, это оказалось непросто.

— …никогда не приходит в голову, что и с тобой может стрястись такое, — продолжал Петер Брюггинк говорить мне в ухо. — Мне казалось, это случается только с другими . Ну да, еще две недели назад мне так казалось. Очень странно, но, когда слышишь такое, думаешь, что речь идет не о тебе, а о ком-то другом…

Переложив телефон к другому уху, я сумел всунуть вторую руку в рукав халата, не рухнув при этом с лестницы.

— …все эти россказни о том, что ты начинаешь всем наслаждаться, когда тебе объявлен смертный приговор, — полная чепуха…

В это время звонок раздался во второй раз: он был чуть более долгим, но не настолько, чтобы свидетельствовать о раздражении или нетерпении. Тиция Де Билде боялась вызвать мой гнев, и я почувствовал, что не могу сдержать смешок.

— Что? — спросил Петер.

— Алло, Петер…

Некоторое время было тихо; в этой тишине я добрался до двери лестничной клетки на втором этаже, откуда можно было спуститься на улицу, и отпер ее.

— Мне показалось, что я слышу твой смех, — сказал Петер.

— Да?

У меня вдруг пропало всякое желание впускать Тицию наверх, как я собирался сделать вначале, да и вообще впускать ее в дом, поэтому я стал спускаться по лестнице; зажав телефон между ухом и воротником халата, я сумел освободить обе руки и завязать кушак.

— Ну? — сказал Петер.

— Что «ну»?

— Ты в самом деле смеялся или мне послышалось? Я хочу сказать, что не было ничего смешного, а сам я совсем не в настроении, как ты, возможно, понимаешь.

Еще три ступеньки до входной двери; я сделал глубокий вдох.

— Слушай, Петер, — сказал я, — сейчас, пожалуй, не самый подходящий момент. Тут за дверью стоят люди, которых нельзя заставлять ждать. Я перезвоню, ладно?

На другом конце линии ничего не было слышно, поэтому я нажал на красную кнопку, разрывая соединение, сунул телефон в карман халата, несколько раз провел рукой по волосам и открыл замок, который запирают только на ночь.

Я думал, что смогу вспомнить лицо Тиции Де Билде до мельчайших подробностей, что я смогу, так сказать, нарисовать его, со всеми шероховатостями, лопнувшими сосудами, вздутиями и пятнами на верных местах, и все-таки было чего испугаться: еще совсем недавно оно напоминало слабо накачанный надувной матрас, но в то субботнее утро казалось, что кто-то с силой свернул этот матрас или даже потерял терпение и выжал из него остатки воздуха, топая по нему ногами как чумной. Ее кожа лоснилась тем же нездоровым блеском, что и раньше, и пятна тоже остались на своих местах.

— Господин Морман… — проговорила она тихо, уже сейчас, в первые секунды после взаимных приветствий, опуская глаза.

— Тиция… — начал я, но не смог продолжить.

Ее смирение меня обескуражило. Если бы она неистовствовала, даже если бы она прямо обвинила меня в причастности к исчезновению матери, я смог бы ответить должным образом. Но теперь я чувствовал, что взял в руки бейсбольную биту, рассчитывая разрезать на четыре равные части мягкое пирожное; покрасневшее мокрое лицо Тиции казалось таким же, как всегда, и я не сразу понял, что она плачет.

— …я… я… — заикалась она, а потом вскинула глаза.

Я заставил себя выдержать ее взгляд. Ее глаза тоже были мокрыми и покрасневшими, а белки нигде не были по-настоящему белыми — скорее, кремовыми. Мне пришло в голову сравнение с двумя устрицами на блюдечке: с устрицами, срок годности которых уже давно истек, и поэтому повар поплевал на них, прежде чем передать официанту.

— Господин Морман, я так беспокоюсь, — выпалила она разом. — Боюсь, случилось что-то ужасное…

Я протянул к ней руку, но вовремя отдернул. Мы все еще стояли в дверях: я, босиком, на пороге, а Тиция Де Билде — на тротуаре. Я незаметно подался вперед и посмотрел в один конец улицы, потом в другой, но везде было пусто и тихо.

— Послушай… — сказал я.

Мой взгляд упал на оранжевый пластиковый мешок в ее руке; я увидел, что это мешок из «Алберт Хейн», а внутри что-то металлически поблескивает. Кастрюлька! — промелькнуло у меня в голове. Кастрюлька супа! Я снова осмотрел глаза на этом хнычущем лице и вдруг подумал о соплях — о соплях, которые кто-то, не имея носового платка, высмаркивает на улице. Но это плохо вязалось с кастрюлькой супа. Что делает тут Тиция с кастрюлькой супа, если знает, что ее матери нет дома? «Суп, который никогда не будет съеден», — подумал я; потом взял себя в руки и посмотрел ей в глаза.

— Я тоже так думаю, Тиция, — сказал я. — Я тоже. Что-то случилось. Это не похоже на твою мать.

Она уставилась на меня; по ее глазам было ясно, что я задел верную струну, не вертясь вокруг да около и не подготавливая нас обоих к худшему. Придерживаться правды . Мысль о том, что это отталкивающее существо — после всего, что происходило раньше, — доверяет мне, была почти невыносима: словно кто-то посреди ночи подсаживается на шоссе в машину с тонированными стеклами, а лицо водителя закрыто большими темными очками, и впоследствии простофилю находят на свалке, расфасованного по семи мусорным мешкам.

— Тиция, я тут подумал… — сказал я, глубоко убежденный, что только продолжение разговора позволит сохранить эту доверительную связь. — Мы не знаем, где твоя мать. Мы даже не знаем, вернется ли она когда-нибудь. Мы должны отдавать себе в этом полный отчет…

Она утвердительно кивнула; плач почти прекратился.

— Поэтому я подумал: нет худа без добра, — продолжал я, чуть ли не весело. — Тут кое-что пришло в упадок, как мы оба знаем. Может, было бы не так плохо основательно привести все в порядок и покрасить. Начиная с ванной…

Настала моя очередь опустить глаза.

— Я прекрасно понимаю, что в прошлом пренебрегал своими обязанностями, — сказал я. — Но вдруг еще не поздно что-нибудь исправить? Я хочу сказать, что мы пока позаботимся о Плуте, а мой сын с подружкой покормят попугайчика и хомячков.

То, что я разом вспомнил кличку собаки, добавило мне не меньше пяти очков. Когда Тиция Де Билде утвердительно кивнула, я уже знал, что остается только забрать выигрыш; если мир погибнет, то не из-за убийц и убийств, а только из-за доверчивости, подумал я, вопросительно глядя на оранжевый мешок.