Герман Кох - Звезда Одессы

— Как будто ты уже знаешь, что мы там найдем, — закончил фразу Давид и показал на увитый вьюнками сарайчик в глубине сада.

Теперь мне хотелось ему подмигнуть — заговорщически, как может сделать только отец, собирающийся посвятить сына в главные тайны жизни; в то же время я с сожалением подумал, что совсем ничего не знаю о возможной находке в сарайчике. Скажем так: в качестве отца я ничего не мог передать своему сыну. Я стоял с пустыми руками.

— Давид… — сказал я и протянул к нему руку.

Не помню, что я хотел сказать ему в тот момент. Была сильная потребность рассказать обо всем, с самого начала. Да, я начал бы с самого начала, с моей встречи с Максом в туалете коллежа имени Эразма, а потом перешел бы — через учителя французского — сразу к возобновлению нашего знакомства в антракте «Столкновения с бездной». Я точно знал, что, если рассказывать по порядку, без спешки, сын понял бы все; кроме того, с этой минуты мы оба знали бы нечто такое, чего не знал больше никто. На днях рождения и на бесконечных званых обедах у бесхребетных родственников мы время от времени обменивались бы понимающими взглядами. Мы знаем такое, чего вы не представляете себе в самых дерзких мечтах , говорят эти понимающие взгляды. Потом мы, будто по условному сигналу, поднимаем тарелки, чтобы нам подложили еще несъедобного десерта — результата экспериментов Ивонны. Между тем гиперактивные дедушка и бабушка расспрашивают Давида, как дела в школе, — и снова Давид бросает на меня понимающий взгляд, со скучным видом отвечая на их вопросы и зная, что в школе он никогда не узнает ничего, сравнимого со знаниями о реальной жизни, которые он получил непосредственным образом. Дедушка с бабушкой, в свою очередь, слушают с интересом: сами они, и это не случайно, пребывают в полном неведении относительно всего, связанного с реальной жизнью. Они регулярно ходили на манифестации против голода и никому не интересных войн в странах, названия которых человек в здравом уме не захочет запомнить по доброй воле, — они больше не работали, не были связаны графиком и могли посреди недели ходить на немноголюдные демонстрации перед оградой офиса «многонациональной корпорации» или раздавать листовки против «фармацевтической лаборатории для генетических манипуляций». По здравом размышлении, страшно подумать, какой организованной и не поддающейся измерению пустоте родители Кристины пытались посвятить конец своих дней.

— Давид… — сказал я и в ту же секунду услышал, как наверху открывается кухонная дверь; я невнятно выругался.

К своему немалому удовлетворению, я увидел, что и Давид, похоже, слегка раздражен непрошеным вторжением матери в наше общее приключение. Помнится, в десять или одиннадцать лет он объяснил Кристине, что ее присутствие у кромки футбольного поля отныне нежелательно. Не только потому, что она испуганно вскрикивала, когда ее сына — у нее на глазах — атаковали не по правилам, но и потому, что она выговаривала ему за его собственные грубые нападения на игроков команды гостей; иными словами, она мешала его развитию в этом отношении, тогда как я, отец, закрывал глаза на очевидную для всех жестокость игры. Однако не позже чем через год мне самому без всякой деликатности — полностью игнорируя мое присутствие у боковой линии — дали понять, что отцов тоже пора выгонять.

— Да?.. — сказал я, поворачивая голову и глядя на жену.

Я не делал ни малейших попыток скрыть свою ярость.

— Я… я подумала… — начала Кристина, но осеклась, увидев мое лицо.

Я разглядывал ее фигуру на балконе, ее руки на перилах. И тогда она обернулась и стала его целовать . Я опустил глаза и безучастно уставился на травинки, торчавшие между плитками.

— Я решила не оставлять своих храбрых мужчин одних, — тихо сказала Кристина.

В соседнем саду кто-то запел — сильным и, наверное, пьяным мужским голосом. Мелодия, если вообще можно было говорить о мелодии, показалась мне смутно знакомой. Так мы и стояли втроем, чуть ли не целую минуту, и слушали: жена — на нашем балконе, а двое ее «храбрых мужчин» — внизу, в саду.

— Пошли, — сказал я наконец Давиду и положил руку ему на плечо. — Let’s get it over with . [46] Давай покончим с этим (англ.) .

Мы вместе вырывали вьюнки, дергали за дверцу сарайчика, все время чувствуя спинами взгляд нашей жены и матери. Это больше не было приключением; сердце у меня забилось быстрее, когда я, первым из нас двоих, бросил взгляд внутрь и, перешагнув через несколько мешков — видимо, с землей, — вошел в сарайчик.

Внутри стоял влажный воздух, пахнущий плесенью, как от давно забытых шампиньонов. У задней стены стояли газонокосилка устаревшей модели — я видел, как старухина дочь иногда косит ею траву, — и простые садовые инструменты вроде граблей и мотыги. На маленьком верстаке, рядом с проржавевшей птичьей клеткой, стояли цветочные горшки и ящики для рассады.

— Ну? — донесся из дверей голос Давида.

По его тону было совершенно ясно, что он утратил всякий интерес к нашему приключению, он даже не собирался входить следом за мной.

— Ничего, — ответил я.

На крючке над верстаком висела деревянная тачка — не тачка как таковая, а что-то вроде сильно уменьшенной ее модели. До меня не сразу дошло, что это игрушка, причем сколоченная очень тщательно, с большим старанием: колесо покрашено в тот же цвет, что и ручки, все вместе покрыто прозрачным, блестящим столярным лаком, благодаря чему тачка выглядела новенькой, словно была сделана только вчера. В то же время было видно, что образцом для нее послужила тачка, каких в наши дни уже не делают: так тщательно, с таким вниманием — с таким мастерством — она была изготовлена.

Я разглядывал эту тачку, прикасался к ней — дотронулся до ручек, выкрашенных зеленой краской, провел пальцами вдоль нежного изгиба, дойдя до кузова, — и тут мастер внезапно обрел лицо .

Не оставалось никаких сомнений, что плотник, с такой любовью сколотивший эту замечательную игрушку, и доселе анонимный биологический отец Тиции Де Билде были одним и тем же человеком. Я представил себе день рождения (четвертый или пятый?), на котором этот подарок был распакован. Радостный визг жутко уродливой, но все же любимой дочки; сияющий от гордости отец, который побуждает ее немедленно пустить тачку в ход. Прекрасный полдень, эта же самая лужайка перед сарайчиком… Но чуть позже отец скоропостижно скончался или, по независящим от него причинам, оказавшимся сильнее любви к единственной дочери, исчез, как сквозь землю провалился, чтобы строить где-то новую, пусть и не обязательно лучшую, жизнь.

Так или иначе, госпожа Де Билде всегда продолжала его любить: она не сожгла тачку, не разрубила ее на куски, а сохранила, как драгоценное воспоминание, и повесила на крючок в сарайчике, где игрушка не могла сгнить. Тачка осталась тачкой, только приняла старомодный вид, как ребенок, погребенный под лавиной и найденный столетия спустя — неповрежденный, с тем же выражением на лице, что и в момент схождения снежной массы. Одежда на нем вышла из моды, но детское лицо всегда остается детским лицом, а выражение испуга и удивления двести лет спустя производит такое острое впечатление, точно это случилось вчера.