Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 12

Сколько времени прошло — не скажу, не помню. Похоже, что по магистрали, обычно оживлённой — удивительное дело! — не проехала ещё ни одна машина ни в одну сторону, ни в другую. Чекист вместе с Анной выбрались на магистраль. И тут настал черёд ещё раз удивиться — да ещё как! Майор подошёл к своему стоящему «вверх ногами» мотоциклу и решительно повернул его набок.

— Помогите чуть-чуть, — попросил он сестру. Тут и я ожил, подбежал к «харлею», и мы втроём поставили его на колёса. Подумать только: он сразу завёлся! Ну и машина! Майор уселся в кресло, положил на рукоятки свои замотанные бывшей рубашкой руки, попробовал двигать рычагами — всё получилось.

— Спасибо, девушка! Извините — и до свидания. Берегите брата, он такой неуклюжий! — Майор, улыбнувшись, дал по газам и буквально за секунды умчался в сторону Москвы, окутав нас пахучими бензиновыми парами.

Так что же всё-таки заставляло его рисковать, преодолевать боль, не отступиться от своего?

С той поры, что бы я ни слышал о чекистах, «гебистах», «палачах в голубых погонах», я всегда вспоминал «магистрального» майора и думал про себя, и говорил, если был не один: «А я „конторских“ уважаю! Они достойны этого — по крайней мере, лучшие из них!».

Ровно полвека назад закончил я, да ещё с «красным дипломом», Московский государственный университет. Если принять во внимание, что и факультет закончил тот самый, что выбрал по душе — философский, то невольно может возникнуть у кого-то вопрос: а как же тебе это удалось, белорусская деревня из Толочинской средней школы № 2, где из всех выпускников только ты один, русский по крови, и рискнул покинуть ставшую родной Беларусь?

А вот и удалось! И, разумеется, без всякого блата и без всяких «бабок» — этого тогда, в сталинские годы, просто не было в принципе. Да и какие там «бабки» в семье сельского райкомщика? Удалось-таки — в том числе и потому, что «свет не без добрых людей». Жизнь по-разному, порою причудливо, подтверждает истину этих слов.

Провожая меня в Москву, отец сказал:

— Одобряю, сынок, твоё решение. Конечно, если бы ты поехал учиться в Минск, было бы проще: картошечки мешок подбросить, сальца… Нет-нет, я тебя не отговариваю, дерзай, штурмуй Москву. Но имей в виду — смогу высылать тебе в месяц только 150 рублей, не больше. Я всё рассчитал. Сам знаешь — ты теперь в нашем доме третий студент, а жить два года придётся семерым на пять семей…

Да, такая вот арифметика. Отец уже знал, что осенью 51-го его пошлют на учёбу в республиканскую партийную школу; было уже неудобно, что один из лучших в республике секретарей райкома пишет в анкетной графе «образование» слово начальное (или ЦПШ — церковно-приходская школа). Два года в Минске на студенческих харчах, да старшая — выпускница-медичка, да ещё сестра Анна в БГУ, да мама с Лидой в Толочине. А тут и я с Москвой! Отцу партшкола обещала заветное «н/в» (незаконченное высшее). Впрочем, даже при ЦПШ он был одним из самых грамотных людей! Как это у него получалось — никогда не пойму, но сохранившиеся у меня жёлтые, ломкие отцовские письма полувековой давности удостоверяют: грамотность его была на удивительной высоте. Включая синтаксис: все запятые, тире и двоеточия знали своё место. Отец, смеясь, говорил нам: «Откуда я знаю, зачем здесь запятая! Чую нутром — нужна, я её и кручу слева направо. Безо всяких правил!»

Забегая вперёд, скажу: отец, как всегда, сдержал слово на все пять университетских лет. 150 рублей — столько стоила в первые два года учёбы койка… даже не койка, а койко-место в огромной, на двоих с Колей Беловым, кровати в коммуналке (зато Скатертный переулок, самый центр Москвы, со «спины» редакции знаменитых «Известий», в 150 метрах от бронзового опекушинского Пушкина!). Хозяйкой нашей большой кровати за шкафом в маленькой комнате (всего комнат в квартире было девять, то есть девять хозяев на одну кухню и один вечно закрытый изнутри туалет) была необыкновенно колоритная обрусевшая литовка Сабина Антоновна Венцель. Но о ней как-нибудь в другой раз, она заслуживает отдельного рассказа.

Потом, начиная со второго семестра третьего курса, я был самым счастливым жильцом 444-й комнаты в знаменитом общежитии на Стромынке. И плата за него была в десять раз меньше, чем у Сабины. Так что пропорцию 1:10, но в пользу бедных, знало и то среднесоветское «уравнительное» время. Ах, какая была славная общежитейная житуха! Собирали мы впятером по 150 рублей с носа в общую кассу и жили «питательной коммуной», как выражался польский друг Вацек Бонашук; а ещё был словак Миша Михлович и трое русских — я с Володей Фроловым и Миша Конкин, оба бывшие фронтовики. Пять раз по 150 рэ — магическая цифра в моей студенческой жизни! — обеспечивали нас горячими завтраками и ужинами на целый месяц (огромная сковорода жареной картошки за один присест, да ещё икра кабачковая, а то и баклажанная — дешевле не было). 150 рэ — гарантированные обеды в столовке на Моховой: суп на м/б (то есть на мясном бульоне), котлета с пюре, сладкий чай и хлеб «от пуза» — бесплатно, равно как и соль с горчицей. Так что в благословенные те времена удавалось сэкономить и на носки с новой рубашкой, а за год — даже на костюм. Разумеется, самый что ни на есть…

…И отправился я летом 1951 года поездом из Толочина поступать в университет. Поезд — «пятьсот весёлый», как тогда именовали «почтовика», остановки — у каждой кривой берёзы. Теперь эти 550 км до Москвы пассажиры пролетают втрое быстрее, чем мы тогда. Общий вагон, третья полка («спальная» — летел я с неё однажды прямо на столик внизу — и опять, в который уж раз, обошлось без переломов и ссадин). Сумрак, духота — а сердце сладко замирает и поёт беззвучно: «Друзья, люблю я Ленинские горы»… Правда, тогда на Ленгорах ещё только-только строился МГУ — «величавая крепость науки». И я буду в ней, в этой крепости, учиться!

Чего не было у меня тогда — так это страха. А чего бояться-то? Аттестат «золотой», голова напичкана знаниями — какие могут быть сомнения?

В общем-то, всё так и вышло — без сомнений и на самом деле. Только совсем-совсем не так гладко и просто, как казалось в ночном поезде, под убаюкивающий стук колёс вагона, шатающегося, будто пьяный, от моей хмельной радости.

В 1951-м, а это ещё при жизни Сталина, «золотые» медалисты не сдавали вступительных экзаменов. Но процедура поступления в такой архипрестижный вуз, как МГУ, была, пожалуй, ничуть не менее сложной, чем сегодня. И уж во всяком случае — не менее субъективной, чем самые строгие экзамены.

Взамен ответов на вопросы, означенные в экзаменационном билете, приёмная комиссия устраивала медалистам вольные собеседования — обо всём и как бы ни о чём, с тёплой улыбочкой и вежливым тайным подвохом. Сегодня такая пытка имеет цифровые признаки и называется «Кто хочет стать миллионером», а в собеседники неотразимому Максу Галкину приглашается вся страна. Но, в отличие от соискателей миллиона, взмокшая от напряжения «золотая абитура» долго не знала, что же порешили улыбчивые экзаменаторы. «Приходите завтра», в общем…