Мишель Фейбер - Книга странных новых вещей

«Чудесная была вечеринка» — именно так ответил бы Питер, если бы кто-то спросил его об этих родах. Беда только, что он чувствовал себя лишним. Любитель Иисуса-Один, приведший его сюда, то и дело вступал в диалоги с друзьями, их беседы для Питерова уха звучали бульканьем и хрипами. Просить перевести было бы невежливо, да и вообще, какой смысл предполагать, что чужак поймет, о чем идет речь.

Первое время Питер чувствовал себя неуклюжим увальнем, возвышающимся среди собравшихся, буквально отбрасывающим на них тень, и все же… совершенно неуместным. Но потом он расслабился и стал наслаждаться. Здесь собрались не ради него — в том-то и прелесть. Он мог наблюдать, но не был на службе, никто ничего от него не ожидал, впервые с момента прибытия на Оазис он почувствовал себя туристом. Так что, устроившись на корточках в углу, он глубоко втягивал дурманящий голубоватый дым благовоний и созерцал будущую мать, окруженную любовью и заботой.

Спустя несколько часов (как показалось Питеру) этих встреч и приветствий ฐสีคน внезапно дала понять, что с нее довольно. Внезапно она обессилела и села на пол, ее белый наряд растекся лужей вокруг нее. Друзья отступили, когда она сняла с головы капюшон, открыв синевато-багровую плоть, блестящую от пота. Она наклонилась к самым коленям, как будто ее сейчас вырвет.

Затем родничок у нее на голове открылся зевком, и нечто большое и розовое вспухло на лбу, блестя белопенной кожей. Питер отшатнулся в шоке, решив, что стал свидетелем ужасной смерти. Еще одно содрогание, и все было кончено. Дитя было извергнуто в родильном спазме и соскользнуло в подставленные руки матери. ฐสีคน подняла голову, родничок сморщился, закрываясь, изрезанная щелями плоть по-прежнему оставалась багрово-синей. Вся комната разразилась нестройными аплодисментами, и голоса слились в едином жутком воркующем звуке, мощном, словно органный аккорд в соборе.

Дитя родилось живое и здоровое и уже извивалось в материнских объятьях, пытаясь высвободиться. У него не было пуповины, и оно удивительно не походило на новорожденного; это был миниатюрный человечек с ногами, руками и головой совершенно взрослых пропорций. И подобно новорожденному жеребенку или теленку, он немедленно попытался встать, проявив завидную ловкость и удерживая равновесие, хотя ножки его были еще скользкими от плацентарной слизи. Толпа снова оживилась и зааплодировала. ฐสีคน чинно приняла овации, затем принялась обтирать дитя влажной тряпочкой.

— สคฉ้รี่, — объявила она.

Толпа возликовала снова.

— Что она сказала? — спросил Питер Любителя-Один.

— สคฉ้รี่, — ответил тот.

— Это имя младенца?

— Имя, да, — подтвердил Любитель-Один.

— А это имя значит что-нибудь или это просто имя?

— Эτо имя значиτ… — ответил Любитель-Один, потом прибавил секунду спустя: — «Надежда».

Тем временем ребенок крепко стоял на ногах, разведя руки в стороны, будто крылья. ฐสีคน оттерла последнюю слизь с его кожи, а потом кто-то отделился от толпы, неся охапку мягких подношений. Платье, башмачки, перчаточки — все приглушенно-лиловое и все идеально подогнанное. Вместе с матерью дарительница, которая, наверное, приходилась ребенку бабушкой или теткой, начала одевать дитя, которое качалось и дрожало, но не сопротивлялось. Когда дело было сделано, ребенок получился как картинка — изысканный, смышленый, безмятежно воспринимавший всеобщее внимание. «Мальчик», — решил Питер. Просто невероятно, сколько искусства было вложено в эти крошечные перчаточки, в каждый пальчик, такой мягкий и бархатистый! Потрясающе, как ребенок воспринял эту свою вторую кожу!

Питер устал сидеть на корточках, ноги затекли и разболелись, поэтому он встал, чтобы их размять. Ребенок встрепенулся, окинул оценивающим взором всех, находящихся в этой комнате, — все были копиями его самого. И только одно существо не вписывалось в общую картину, только одно существо не имело смысла в его только что сформировавшейся картине мироздания. Запрокинув голову, ребенок замер, завороженно глядя на пришельца.

ฐสีคน, заметив сыновнее замешательство, тоже обратила внимание на Питера.

— ฐสฐรี่ ฉ้สีฉ้ฉ้รี่! — выкрикнула она на всю комнату.

— Что она сказала? — спросил Питер Любителя-Один.

— ςлово, — ответил Любитель-Один. — ςлово оτ τебя.

— Вы имеете в виду… речь?

Любитель-Один дипломатично склонил голову:

— Немного ςлова, много ςлова, любое ςлово. Любое ςлово, какое τы можешь.

— Но она не… она же не Любитель Иисуса, да?

— Неτ, — согласился Любитель-Один, а ฐสีคน уже нетерпеливым жестом подгонял Питера. — В τакой день любые ςлово хороши.

И он коснулся локтя Питера, что по меркам Любителя-Один было равносильно толчку.

Вот так-то, оказывается, он все-таки аксессуар. Свадебный генерал, особое украшение праздника матери. Ладно, ничего плохого в этом нет. Христианство во все времена служило подобным целям. И кто знает, может, дело не в его пасторском звании, которое эта женщина решила использовать, а в его статусе гостя? Он вышел вперед. Фразы и темы метались у него в голове, но одно было ясно: он хотел, чтобы его речь прозвучала не только в честь матери и новорожденного, но и в честь Любителя-Один, с таким достоинством несущего свою скорбь. Как часто в прошлом его вдруг посещало озарение, что самый ярый член его паствы, тот, кто постоянно декларировал радость познания Христа и обильные благости веры, на самом деле испытывает — это понимание, словно молния, пронзало вдруг сознание Питера — мучительное, безутешное горе. И Любитель Иисуса-Один вполне мог быть одним из них.

— Меня попросили сказать несколько слов, — начал он. — Для некоторых из вас сказанное мной будет иметь смысл. Для большинства, наверное, нет. Но во мне теплится надежда, что однажды я смогу сказать это на вашем языке. Но постойте — вы слышали? — я только что произнес замечательное слово, «надежда». Название чувства, а еще — имя ребенка, пришедшего в этот мир сегодня, чтобы жить в нем вместе с нами.

Дитя подняло один башмачок, потом второй, потом опрокинулось назад. Мать мягко подхватила его и опустила на пол, где он уселся, явно задумавшись.

— Надежда — хрупкая вещь, — продолжал Питер, — хрупкая, как цветок. Кто-то насмехается над хрупкостью, но это лишь те люди, для кого жизнь темна и полна тяжких испытаний, люди, которые злятся, не веря, что нечто хрупкое само по себе может давать кому-то утешение. Они предпочтут растоптать цветок сапогом, будто говоря: «Смотрите, как слаб он, смотрите, как легко его уничтожить!» Но на самом деле надежда — это величайшая сила во вселенной. Империи гибнут, цивилизации стираются в пыль, но надежда всегда возвращается, пробиваясь сквозь пепел, прорастая из семян невидимых и непобежденных.