Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 07

События развивались стремительно: где-то в начале сентября 1941 года наш хозяин с хлебом-солью пошёл встречать немцев, вступающих в город.

Как только вошли в город немцы, хозяева нас из дому выгнали. Мама больше не плакала, заплакала она только в 1947 году, когда отменили продуктовые карточки.

Город бомбили уже «красные», как тогда принято было говорить. В полуразрушенном двухэтажном доме мама на первом этаже «слепила» одну комнатку, смастерила печку с лежанкой для меня (я почти не ходила от истощения и холода: зимней одежды у нас не было). На развалинах мама отыскивала остатки одежды и всё, что было пригодно для нашей новой жизни. Дрова для печурки мама тоже добывала на развалинах. Еда. Желание есть, чувство голода не покидало нас даже во сне!

Сумская область — край сахарной свёклы. Часть колхозных полей осталась неубранной. Мама ходила в поля, выковыривала из мёрзлой земли мёрзлую свёклу и приносила домой. Мы её варили, пекли, выжимали сок. Это была основная наша еда. Иногда мама приносила мёрзлую картошку, тогда были лепёшки из картофельных очисток и крахмал для киселя из свёклы. Через месяц при запахе свёклы меня уже тошнило. Первый раз после Тростянца есть свёклу я смогла только в четырнадцать лет! И ещё еда: моя тёпленькая лежанка была у окна, я наблюдала за бездомными собаками. Если они оставляли большую кость, я звала Инну или Галю, они бежали и приносили кость домой. Мама кости долго-долго вываривала, остужала бульон на холоде и собирала жир. Уходя в поле, иногда на весь короткий зимний день, мама оставляла нам лепёшки, Бог весть из чего сделанные. Всем по одной. И однажды к нам зашёл просить милостыню ещё более несчастный опухший ребёнок. И Инна отдала ему свою лепёшку. Мальчик у нас на глазах жадно её съел. Мы были потрясены: значит, не мы одни так бедствуем, есть ещё более несчастные! И с трепетом ждали прихода мамы: что она скажет о поступке Инны? Когда мама пришла, мы наперебой стали ей рассказывать, какой мальчик опухший, как нам его было жаль. Мама ничего не сказала, только внимательно посмотрела на нас печальными глазами и прижала Иннину головку к своей груди. Три лепёшки мы поделили на четверых.

Наша новая жизнь на чужбине была горькой и голодной, но то, что наступило через месяц господства немцев, ни в какое сравнение с голодом не идёт!

Так получилось, что облюбованный мамой дом (где мы теперь жили) был домом, где жили до войны семьи работников горкома партии и райисполкома. Дом стоял в небольшом скверике. Вот в этом сквере фашисты установили помост и виселицы. Казни проводились почти каждый день: женщин раздевали до сорочки, мужчин до подштанников. На шею вешался кусок фанеры, на котором чёрным был начертан один из четырёх вариантов вины: «коммунист», «юде», «партизан», «бандит». Немецкие холуи — полицаи из местных жителей (слово «полицай» слышать не могу до сих пор) — прикладами винтовок сгоняли прохожих, случайно оказавшихся вблизи места казни. Когда зрителей, по мнению палачей, было достаточное количество, выходил вперёд сидевший до этого на стуле офицер, что-то гортанно каркал, «речь» обычно заканчивал одним из четырёх слов, определяющих вину жертвы. Полицай вешал на шею жертве плакат с обозначением вины и накидывал петлю на шею. Офицер-немец делал энергичный взмах рукой, и полицай выбивал тумбу из-под ног обречённого. Минуту-две полицаи зубоскалили относительно поведения повешенного. Офицер с достоинством удалялся под защитой немцев-автоматчиков.

Казнённые висели обычно 2–3 недели, а то и месяц, по мере поступления новых жертв. Стояла зима, окоченевшие трупы раскачивало ветром, виселица скрипела.

Почему я всё так детально запомнила? К нашему ужасу, окно нашей комнатки выходило на помост с виселицами. Завесить окно было нечем, уйти от этого ужаса — некуда. И так как с наступлением вечера в комнате становилось темно, раскачиваемая ветром тень казнённого перемещалась по стенке нашей комнатки. Мы засыпали под скрип виселицы и движение тени казнённого на стенке. Мама пыталась отвлечь нас от жуткой действительности: с наступлением темноты она беспрерывно рассказывала нам «Хижину дяди Тома», «Приключения Тома Сойера», «Отверженных»…

И всё-таки мы бы в эту зиму не выжили, если бы не добрые люди! Где-то в январе 1942 года в здании горкома партии (в его уцелевшей части) разместилась чехословацкая сапёрная часть. При ней была кухня. Это здание тоже находилось в сквере, как и наш дом.

Чешский язык, если к русскому и украинскому добавить жестикуляцию, вполне понятен русскому человеку. Повар кухни заприметил молодую, в отрепьях, женщину (маме было 38 лет) с выводком почти раздетых детей и заинтересовался нами. После объяснений мамы он проникся состраданием к нам: велел маме каждое утро присылать Галю или Инну на кухню за «кавой», то есть чёрным кофе, вернее, его суррогатом. У немцев настоящего не было ничего, хоть они и не пили воду: на ремне у каждого солдата была фляжка, которую он после завтрака наполнял «кавой». И пил только её, эту мерзкую «каву». Мыло у немецких солдат тоже было какое-то суррогатное, оно не мылилось и не пенилось, было похоже на смесь глины с чем-то ещё.

У входа в помещение, где располагалась кухня, стоял немецкий часовой. Повар привёл к нему Инну и Галю и попросил разрешения на выдачу детям «кавы» по утрам. Немец благосклонно разрешил. Но каждый раз, когда Инна или Галя выходили из кухни, немец снимал крышку чайника и тщательно принюхивался. Конечно, повар очень рисковал: каждый раз он бросал в чайник кусок еды, которая тонула в «каве»! Иногда это был кусок мяса, иногда — банка консервов или джема, и очень редко — брикетик топлёного масла с мёдом во влагонепроницаемой упаковке! Что делал повар, чтобы отбить запах, один он знал, но пойманы ни Инна, ни Галя немцем ни разу не были!

Мы выжили, низкий поклон этому уже немолодому чеху, который спас нас! И не только едой: печи кухни топили паркетом, который каждое утро на телеге в мешках доставлял на кухню молоденький чех. По просьбе повара этот юноша каждый день сбрасывал у нашего окна небольшую связку паркета, нам её на день хватало. Теперь в нашем доме стало тепло. И «свет» появился: теперь жир, вытопленный из костей, частично шёл на заправку «коптилки» — этого гениального изобретения военных лет (по-украински — «каганэць»).

Так продолжалось до середины марта 1942 года. В середине марта возбуждённый повар очень долго объяснялся на улице с мамой. Он был в отчаянии: их часть передислоцировалась в Киев, добрый человек боялся, что мы погибнем без них, чехов. Видя мамин испуг, он похлопал маму по плечу, попытался улыбнуться и пообещал что-нибудь придумать. Мама, в свою очередь, объяснила чеху, что от Киева до дома — Коростеня — рукой подать, всего 200 километров.