Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 03

Он, наконец, есть творчество, которое и может быть только личным, „своим“… у каждого, у человека, у народа». Статья «Как торжествует „русский национализм“» — ироническая реплика в ответ Д. В. Философову, обеспокоенному «засильем националистов». Вспоминая суд над своей брошюрой «Русская церковь», Розанов пишет, что в зале суда среди людей «с адвокатскими значками […] не было ни одного русского лица […] Весь русский суд уже захвачен не русскими, и тут „так сложилось дело“, что вновь приходящему русскому „не просунуть и носа“…».

В статьях 1914 г. Василий Васильевич пропагандировал идею добровольного «обрусения» инородцев, предлагая им «стать окончательно русскими, без разделения, без всякой иной веры даже, иного быта даже»; «Путь Даля и Востокова, — двух немцев и лютеран, которые настолько были преданы России, что переменили даже фамилию — на русскую (Востоков) и под конец жизни перешли из лютеранства в православие: вот путь и канон душевной жизни инородца в России»; «Я хотел бы, чтобы инородцы шли к нам гордо и как господа, отнюдь не как рабы и принужденные, — однако с мыслью стать русскими и только русскими». О философских аспектах национализма Розанов снова размышлял в статье «Князь Е. Н. Трубецкой и Д. Д. Муретов»: «[…] между „национальным чувством“ и „национализмом“ или нет разницы, или — почти нет». […] «„Национальное чувство“ есть доброе и мирное чувство мирных лет; это пассивная, недеятельная любовь к месту рождения своего, к своей родине, земле, отечеству. Но когда на них напали? Когда на русскую народность нападают тихо, незаметно, истощая ее, разоряя ее? Является „национализм“, — и это есть то же прежнее чувство, но уже активное, борющееся, защищающееся. „Национализм“ рождается из „национального самосознания“ — как „армия“ рождается из „народа“. Это — тот же самый „народ“, но он уже „вооружен“ и „умеет сражаться“».

Следует заметить, что политический национализм не исчерпывает всей сложности позиции философа по национальному вопросу, но стихийным, экзистенциальным националистом он оставался всегда: «Кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и не интересен» («Опавшие листья. [Короб первый]»). Принадлежность к нации для него была чем-то роковым, фатальным, биологически предопределенным, вне нации личность невозможна: «Со своего корня нельзя уйти растению: оно умрет. Оно может быть только сорвано со своего корня: ветром, зверем. С своей земли некуда уйти народу. От своего народа некуда уйти человеку», но «судьбу „быть русским“ можно принять с ненавидением и можно принять с любовью». Розанов принял эту судьбу «с любовью» и остался верен своему выбору даже в период жестокого разочарования в родине после октября 1917 г.: «[…] при всем этом — люблю и люблю только один русский народ, исключительно русский народ. […] И только эту „вошь преисподнюю“ и люблю. И хочу — сгнить, сгнить — с нею одной, рыдая об этой его окаянной вшивости» (из письма к П. Б. Струве, февр. 1918).

То, что произошло с Украиной, можно сравнить с запоем. В шинке, куда забрел ненароком наивный малороссийский мужик, его опоили самогонкой, настоянной на дурном зелье.

Опившись зелья, мужик принялся буянить, крушить все вокруг, говорить гадости своим близким… В пьяном угаре он за короткое время умудрился разрушить то, что создавалось им долгие годы ценой непосильного труда.

В итоге — пропил значительную часть имущества, разругался с родственниками, попал в долговую кабалу… Вдобавок, пока он валялся пьяный, его ограбили…

Однако запой и все его тяжкие последствия — это еще не смерть. После запоя и жестокого похмелья нужно, оглядев себя в зеркале, исправлять ошибки и пытаться наверстать упущенное.

«Самый вопрос о пользе и возможности употребления в школе этого наречия не только не решен, но даже возбуждение этого вопроса принято большинством малороссиян с негодованием, часто высказывающимся в печати. Они весьма основательно доказывают, что никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может и что наречие их, употребляемое простонародьем, есть тот же русский язык, только испорченный влиянием на него Польши; что общерусский язык так же понятен для малороссов, как и для великороссиян и даже гораздо понятнее, чем теперь сочиняемый для них некоторыми малороссами и в особенности поляками так называемый украинский язык. Лиц того кружка, который усиливается доказать противное, большинство самих малороссов упрекают в сепаратистских замыслах, враждебных России и губительных для Малороссии»

Когда украинские пропагандисты в своих целях бесконечно тиражируют выдернутые из контекста слова «никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может», то предусмотрительно «забывают» уточнить, что мнение, выраженное этими словами, принадлежит не самому министру, а «большинству малороссиян» — министр же это мнение только приводит, заявляя о своем с ним согласии. «Забывают» они упомянуть и о том, что министра внутренних дел вопрос о малороссийском языке интересует лишь, как сказано в том же документе, «вследствие обстоятельств чисто политических, не имеющих никакого отношения к интересам собственно литературным» (2) — а именно по причине того, что в условиях польского восстания «большая часть малороссийских сочинений действительно поступает от поляков» (3).

Впрочем, зная повадки тех, кто в разные времена сеял на Украине семена сепаратизма, подобному способу цитирования особо удивляться не приходится. Ведь мы имеем дело с теми самыми господами, которые постоянно потчуют доверчивых своих земляков всякого рода баснями. Однако, что касается письма Валуева, то сегодня оно интересно в первую очередь не столько как исторический документ, отражающий связанные с Украиной политические перипетии полуторавековой почти давности, и даже не тем, что оно было использовано для беспрецедентной дезинформации, существенно повлиявшей на ход нашей истории… Сегодня наибольший интерес все-таки представляет неизбежно возникающий при чтении этого письма вопрос о том, куда с тех пор подевалось то «большинство малороссиян», которые сознавали важность для себя общерусского языка и общерусского образования, так что даже «с негодованием» относились к попыткам ввести в Малороссии преподавание на местном наречии вместо языка русского? Неужели все эти люди были конъюнктурщиками и карьеристами и держались русской культуры исключительно из корыстных соображений? Неужели конъюнктурщиком был Гоголь, как те многие малороссы, которые внесли неоценимый вклад в сокровищницу русской культуры и кого теперь самостийническая пропаганда пытается задним числом «приватизировать» и зачислить в свои ряды?