Array Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 03

Розанов — фигура чрезвычайно противоречивая, его воззрения с трудом поддаются систематизации, а тем более причислению «по ведомству» тех или иных направлений, школ, партий… Особенно сложно характеризовать изменчивые общественно-политические взгляды философа, неоднократно демонстрировавшего свое принципиальное равнодушие к политике. Но было бы, с другой стороны, совершенно неверно отрицать наличие вообще каких-либо констант в розановском политическом мировоззрении. Таковой, в частности, является трактовка Василием Васильевичем национального вопроса. При всех возможных оговорках его позицию здесь можно определить как национализм .

Будучи сотрудником крупнейшей русской националистической газеты «Новое время» (далее в тексте — НВ), Розанов в целом разделял ее общую политическую линию, и его публицистика 1900–1916 гг., посвященная национальному вопросу (наиболее активно он писал на эту тему с 1909 г.), идейно не слишком отличается от писаний других «нововременцев». По мнению мыслителя, национальное сознание русских находится в кризисном состоянии: «Мы страдаем космополитизмом, но уж национализмом мы никак не страдаем. […] Какое там „обрусение“: сами немечимся, полонизуемся и почти жидовеем…»; «Русским в России, русской мысли в России не было хода, не было признания […] Чтобы быть русским не по имени, а по существу, требовалось быть героем». Не лучше дело обстоит и с их национальным бытием : «Что такое русский на всем протяжении центральных губерний? Ни яркой и мощной общественной организации около него, в сфере экономической — ни мелкого кредита, как помощи в случае несчастья; не всегда твердая нравственная поддержка со стороны „батюшки“, довольно неясный юридический свет в лице земского начальника, в сфере грамоты — грамота отвлеченная и незнание ремесел». Розанову представлялось, что «инородцы везде двигаются на русских сплошной массой и хорошо умеют пользоваться русским раздором, русской разрозненностью, наконец, русской мягкостью и податливостью. Мы поддаемся, они наступают. Мы в своей собственной земле везде незаметно побеждаемы, они завоевывают эту землю „мирно и культурно“ […]»; «Русские — разговоры разговаривают, „не верят в Бога“ и обсуждают на все лады свое неверие, а поляки, евреи и армяне прибрали к рукам строительную часть, инженерную часть, железнодорожную часть в Империи, оставляя от сытной еды кое-какие кусочки русским „идеалистам“ […]». Одной из главных причин такого положения дел он считал излишнюю заботу правительства об окраинах и пренебрежение великорусским центром: «Прямо или косвенно, мы всё даем окраинам и всё отнимаем от центра! […] России — водка, посты и грубый окрик станового и исправника, окраине — культурная школа, вежливое начальство, огромный доход от расквартирования войск […]». Напротив, с его точки зрения, «государственный смысл и национальное самосбережение диктует совершенно обратную программу: подавайте весь русский талант во внутреннюю Россию, а окраинам — уж что останется. Лучшие учителя, лучшие врачи, лучшие инженеры, лучшие агрономы и во главе всего самые деятельные, творческие администраторы пусть сидят внутри России, делают на русской земле русское дело, а окраины пусть посидят и подождут. Нечего опасаться, не „разбегутся“ они. […] Пусть Россия сама окрепнет, расцветет: это и будет лучшей угрозой и самой крепкой сдержкой для окраин». Розанова раздражало заискивание правительственных и думских кругов перед национальными меньшинствами империи: «Нужно совершенно оставить этот недостойный России „извиняющийся“ тон, каким мы говорим о „польской окраине“, о „кавказской окраине“: потому что есть только „русские окраины“, края, окончания и границы русской земли. „Русская окраина с польским населением“ — вот и всё. Земля, страна, города и уезды — наши, русские, „купленные“ и в смысле трудовом, и в смысле стоимости, ценности. За всё заплачено: и полякам не о чем тут разговаривать, как равно финнам и армянам. У них есть жительство в этой стране, но никакой собственности на нее. Собственность — у русских, наша». Сепаратистские устремления окраин часто вызывали весьма резкую реакцию мыслителя, например, в статье «Окраинная кичливость и петербургское смирение» (НВ. 1909, 14 сент.) редакцией газеты была даже снята фраза о том, что «автономия Финляндии должна быть уничтожена, и ее территория совершенно смыта и сравнена с территорией Империи».

Наиболее часто Розанов обращался к проблеме национализма в 1911 г., после убийства П. А. Столыпина. В статье «Террор против русского национализма» Василий Васильевич трактовал это убийство как проявление борьбы «центробежных сил» против русской национальной политики, которую, по его мнению, проводил в жизнь покойный премьер-министр: «Центробежные силы в стране не ограничиваются сдержанным ропотом, но выступают вперед с кровавым насилием. Они не хотят примириться с главенством великорусского племени; не допускают мысли, чтобы оно выдвигалось вперед в руководящую роль. Им мало того, что торговля, промыслы и ремесла частью перешли и всё переходят в их руки; перешли к ним хлеб, леса, нефть; им хотелось бы вообще разлиться по лицу русской земли и стать над темным и, к несчастью, малообразованным населением в положение руководящего интеллигентного верхнего слоя. Этой вековечной и жадной мечте политика П. А. Столыпина, везде отстаивавшего первенство русского племени, стояла поперек горла». Философскому осмыслению понятия «национализм», сравнению его с космополитизмом посвящена статья «Космополитизм и национализм». «Народ, так сказать, дошкольного возраста и развития, — отмечает мыслитель, — естественно национален, — всегда и везде». Но «отчего „национальная идея“ трудно усвояема полуобразованными людьми? И отчего она понятна была только людям, „изучавшим Гегеля и Гёте?“. […] Оттого, что это действительно трудная идея.

Это есть идея органическая, в противоположность механическим идеям. Механические идеи, в приложении к истории, есть космополитизм. […] Национальная идея есть святая и чудная идея. Это идея — аристократическая и гордая. Она не „всего хочет“. Она — не собака. А космополитизм — именно собака, которая „ничем не брезгует“. […] Уже космополитизм — преступление, уже самая его идея. Не почему-нибудь, а потому, что она мертвая, механическая. Потому что, относясь к истории — она вне-лична. Ибо история — это всегда личность, как и человек-лицо. Национализм и есть не что иное, как построение истории на личности, […] которая есть факт раньше истории. Это есть „мой“ рост, „наш“ рост сосны и соснового „бора“… В истории, так понимаемой, всё — закон, всё правило, всё стройность… Предвидение „на завтра“ и мудрость веков. Этот национализм так же практичен, как и интересен в теории.